— Дарю тебе, мудрый калмык, за все твои доблести перед Россией эту золотую саблю. Не сомневаюсь, что и наперёд будешь служить со своим народом государству русскому, не щадя живота своего. Много ли войска собрал в поход на Персиду?
Десять тысяч калмыков в седле, да туркмен две тысячи, не меньше. Будет приказ, государь, соберём и побольше.
— Туркмены откуда взялись? — Царь обвёл цепким взглядом сидящих на конях степняков и увидел косматые бараньи папахи.
— Туркмены давно на Куме селятся, великий государь. Раньше были моими данниками, теперь отпустил я их… Нынче они сами по себе, свободные люди, но просятся в подданство России. Туркменский хан Берек здесь со своими джигитами. Уж больно желает он упасть к ногам великого государя с челобитной…
— Выберу время — приму. А пока веди в свой шатёр. Напои мою царицу кобыльим молоком!
У Акжи дух перехватило от столь высокой почести. Волчком крутнулся старый хан, руки растопырил, гоня остолбеневших нойонов и зайсангов, чтобы бежали к восьмикрылой белой кибитке да встречали там государя императора. Сам же на полусогнутых ногах, беспрестанно кланяясь и заглядывая в глаза то царю, го государыне Екатерине, медленно повёл за собой царскую свиту. Граф Пётр Андреевич Толстой выговорил с ядовитой усмешкой:
— Скользок Аюка-хан, яко угорь. Он ещё за Бекочича не расплатился, а ты, государь, вместо того, чтобы наказать наглеца, щедр к нему. Не верю я ему. Да и вашему величеству известно от разных лиц о предательстве Аюки. То ли из спеси и мести к какой-нибудь губернской особе, пытавшейся принизить его достоинство, то ли из личных выгод.
Царь бросил недовольный взгляд на тайного советника:
— Спрячь язык — не к месту сей разговор и не ко времени. Радоваться надо — манифест всю степь поднял на ноги. Всяк держит на уме, как бы сокрушить разбойников Дауда, а самого схватить и отдать тайной канцелярии, а ты… — царь, не глядя более на Толстого, устремил взор вперёд, где в две длинные шпалеры выстраивались казаки, оттесняя калмыков. По длинному живому коридору прошла государева свита до самой белой юрты. У входа государя с императрицей встречали родственники хана и четвёртая, молодая жена Аюки по имени Дарма-Бала, в бордовом бархатном платье, опушённом по вороту и рукавам собольим мехом. Диковатые зрачки ханши испуганно метались, разглядывая русского царя-гиганта в чёрном камзоле и треуголке. Ещё один шаг императора, и калмыцкая ханша, не выдержав напряжения, отступила бы и скрылась в юрте вместе с караваем и солью, которые она держала на вытянутых руках. Но Пётр вовремя взял у неё хлеб-соль, передал Толстому, а ханшу чмокнул в щёку, чем привёл в восторг калмыцкую знать.