11 июля
За бюро в беспросветно серый день.
В одном из маленьких ящичков мне попался сейчас листок бумаги, на котором написано несколько слов моим почерком, каким он был энное количество лет назад, — ибо почерк всякого человека непрестанно меняется, понемножку, с каждым годом, незаметно для него самого, но столь же неизбежно и очевидно, как меняются лицо, осанка, жесты, душа.
Там написано:
«Ничто так не умаляет и не принижает человека, как сознание, что он нелюбим».
Когда я это писал? Моя ли это собственная мысль или цитата, откуда-то мною выписанная?
Не помню.
* * *
Честолюбивых я понимаю. Стоит мне, сидя в Опере, заслышать первые звуки коронационного марша из мейерберовскою «Пророка», как меня охватывает страстное, хотя и скоропреходящее желание властвовать над людьми, и пусть бы меня короновали в старинном соборе.
Но слава важна, по-моему, только при жизни; а коли после тебя забудут, — так и пусть. Никогда не понимал я тех, кто гоняется за бессмертием. Память человечества несовершенна и несправедлива, и самые самоотверженные, самые великие наши благодетели благополучно забыты нами. Кто изобрел колесницу? Фултон изобрел колесный пароход, но кто изобрел колесницу? Кто изобрел колесо? Никто этого не знает. Зато история сохранила нам имя лейб-кучера царя Ксеркса: Патирамф, сын Отана. Он правил колесницей великого царя. А тот прохвост, что поджег храм Дианы в Эфесе, дабы оставить по себе память потомкам, он-таки своего добился и красуется теперь в Брокгаузе.
* * *
Нам хочется, чтобы нас любили или хотя бы почитали, хотя бы боялись, хотя бы поносили и презирали. Нам хочется внушать людям хоть какое-нибудь чувство. Душа содрогается пустоты и жаждет общения любою ценою.
13 июля
Серые у меня дни, черные минуты. Я не из счастливцев. И, однако, я ни с кем не согласился бы поменяться; меня передергивает при одной мысли, что я мог бы быть кем-то из моих знакомых. Нет, я не хотел бы быть никем другим.
В ранней молодости я ужасно страдал от того, что некрасив, и, страстно мечтая быть красивым, почитал себя верхом безобразия. Теперь-то я знаю, что наружностью мало отличаюсь от большинства. Только мне от того не легче.
Я не слишком себе нравлюсь, что оболочкой, что содержимым. Но я не хотел бы быть никем другим.
14 июля
Спасибо тебе, солнце, что снисходишь до нас, до самых могил под деревьями…
Да, только что было солнце; теперь темно. Я возвратился с вечерней прогулки. Город был как умытый розовой водой, и над южными холмами покоилась легкая розовая дымка.
Я сидел перед Гранд-отелем, потягивая лимонад; мимо прошла фрекен Мертенс. Я встал и поклонился, и, к моему удивлению, она остановилась, подала мне руку и даже сказала несколько слов, что-то насчет болезни матушки и насчет чудесного вечера. Говоря, она слегка покраснела, точно решив, что поведение ее необычно и может быть истолковано превратно.