– Христианского во мне много, пишите! – разрешила она.
– Так. Закончили. Теперь у вас снимут отпечатки – и пойдем.
– А у меня уже во Франции снимали, – безмятежно сообщила она.
– Вот как? И давно?
– Месяца три назад.
– Вы что, там уже просили убежище?
– Да. Там живет мой племянник. Женат на француженке, бакалавре астрологии. Спой мне, чудесник, любовник богов… помните?.. Лучия Лямурмур… Эта дура-астролог, как цыпленок, сорок кило весит. Гороскопы составляет. По звездам читает. Думает, что москиты любят мускаты, а это совсем не так… И вот, когда пришел мой отказ, она составила для меня гороскоп и узнала, что я должна не во Франции, а в Германии просить убежище. И вот я тут, на земле Гёте… И никто не помешает мне припасть к задам европейской культуры… Да, да, я должна по гороскопу жить тут, на родине Моцарта. Оперу «Волшебный кларнет» помните? – И она начала напевать что-то несусветное.
– Моцарт – австриец, между прочим, – заметил я.
– Великий Моцарт? Австриец? – она смерила меня презрительно-агрессивным взглядом. – Что вы понимаете в австрийцах?! Это то же самое, что немцы. Вот вы можете мне объяснить разницу между немцами и австрийцами?
– Такая же, как между русскими и украинцами.
Сусик хотела что-то ответить, но я, видя, что лингво-диспут грозит затянуться, подошел к Ацуби на критически близкое расстояние и, ощущая свежий запах чистых волос и бодрого дезодоранта, спросил, с кем сегодня работать и надо ли снимать отпечатки пальцев, если во Франции уже снимали.
– Работать – со Шнайдером. А насчет отпечатков… Спросите у нее, был ли ею получен отказ от французов? – Услышав, что да, был, вот он, тут, в сумке, Ацуби покачала головой: – Тогда и фото снимать не надо было… В общем, Шнайдер разберется. Если что – потом успеем. Идите. Странная женщина. В чем ее проблема?
– Не знаю. Пусть Шнайдер разбирается. А как насчет кофе с кругленькими булочками? – нагло уставился я на ее остренький бюст.
Она зарделась, однако тут же бойко ответила:
– Насчет булочек – не знаю, но на кофе времени нет.
Мы шли по коридору. Сусик с приглушенными стонами ковыляла рядом. Волосы черны и густы. На щеках, под бугристым носом, на подбородке – кустики щетинок. Охая и с трудом переставляя опухшие ноги, она говорила что-то о немецкой философии, большим поклонником которой был ее папа, в то время как мама предпочитала марксизм и работала парторгом на рыбзаводе.
– Вы знаете, я выросла в атмосфере творческих регалий. О, эти золотые дни, где они, где?.. Не успела проснуться – а папа с мамой уже из-за Барайтынского ссорятся… Только позавтракаешь – тут же и танцы: встаньте, детки, встаньте в круг, вас обслужит добрый жук… Подождите, он Барайтынский или Бородайский? – вдруг замерла она, схватив меня за руку и подозрительно вглядываясь в меня мерцающими глазами.