Месяц проходил за месяцем, а дождя все не было. С приближением осени в небе неохотно собирались облака, маленькие и легкие, и на деревенской улице стояли люди, праздные и встревоженные, обратив лица к небу, и внимательно присматривались к каждому облаку, не несет ли оно дождя. Но прежде чем успевала собраться туча, обещающая дождь, поднимался северозападный ветер, терпкий ветер далекой пустыни, и сметал облака с неба, как щеткой с пола сметают пыль. И небо оставалось сухим и бесплодным. И каждое утро величавое солнце вставало и совершало свой путь, и каждый вечер заходило в одиночестве. И в свое время светила ясная луна, подобная маленькому солнцу.
Со своих полей Ван-Лун собрал скудный урожай бобов, а с кукурузного поля, которое он засеял с отчаяния, когда ростки риса пожелтели и засохли, еще до пересадки их на залитое водой поле, он собрал короткие колючие початки с торчащими в разных местах зернами. При молотьбе не пропало ни одного зерна. Он заставил своих мальчиков просеивать пыль с тока, после того как они с женой обмолотили бобовые плети, и лущил кукурузу на полу в средней комнате, следя за каждым отлетевшим в сторону зерном. Когда он хотел убрать солому на топливо, жена сказала:
— Нет, не надо ее жечь зря. Я помню, что в Шандуне, когда я была маленькой, в голодные годы мы размалывали и ели солому. Это лучше, чем трава.
После ее слов все замолчали, даже дети. Было что-то зловещее в этих странных сверкающих днях, когда земля не оправдала их ожиданий. Только новорожденная девочка не знала страха. Для нее оставались большие материнские груди, полные молока. О-Лан, давая ей грудь, шептала:
— Ешь, бедная дурочка, ешь, пока еще есть еда.
А потом, словно и без этого мало было горя, О-Лан снова забеременела, и молоко у нее пропало, и в притихшем от страха доме был слышен только плач ребенка, постоянно требующего пищи.
Если бы кто-нибудь спросил Ван-Луна: «Что ты ел всю эту осень?» — то он ответил бы: «Я и сам не знаю». Но спрашивать было некому. По всей округе не спрашивали друг у друга: «Что ты ел?» Только себе самому приходилось задавать этот вопрос: «Что я буду есть сегодня?» А родители говорили: «Что мы будем есть? Чем будем кормить детей?»
О своем быке Ван-Лун заботился, пока мог. Он давал животному то клок сена, то охапку бобовой соломы, покуда она была, а потом ходил собирать листья с деревьев, пока не настала зима и листья не опали. Так как ему незачем было пахать землю, потому что семена были съедены, — да если бы их и посеять, они все равно засохли бы в земле, — Ван-Лун выгонял быка на весь день, и старший мальчик сидел у него на спине и держал продетую через кольцо в ноздри быка веревку, чтобы его не украли. Но в последнее время Ван-Лун боялся выпускать его, чтобы кто-нибудь из соседей не прогнал мальчика и не захватил бы быка, чтобы зарезать его и съесть. И он держал быка привязанным к порогу, пока он не превратился в скелет.