Ольга ей ничего не сказала.
— Да, я ему… морда, — пригрозила она, — не знаю, что сделаю.
Но это были только слова. Она не могла даже выговорить ему, так как он в деревне был полновластным хозяином и устраивать ему скандал из‑за племянницы, портить отношения с председателем ей было невыгодно. Лучше промолчать. Так все и осталось.
Через несколько дней поползли слухи, исходившие от Мишки, как они сбились с дороги, долго возились в снегу, как он потерял шапку, а после стакана самогона уже бахвалился со всеми другими намеками, относившимися к Ольге. Правда, везде говорил, что Ольга спасла ему жизнь. Не будь ее, замела бы его метель и поминай как звали.
Вернувшись с заседания райисполкома, Назаркин, каждый день напиваясь так, что к вечеру уже терял всякие ориентиры и ночевал там, где его сваливал крепкий самогон, не переставал повторять: «А все ж таки наш колхоз не отстает. Есть похуже…» Вслед за этим начинал проклинать районное начальство за то, что пригрозили снять его с председательства. За время работы в «Восходе» он нахватался кое–каких верхушек, рьяно выступал за выполнение указаний, поступавших из района, чтобы удержаться в председательском кресле, но затуманить головы мужикам матом было трудно, хотя они смирились, не бунтовали против его правления. Все роптали, чаще всего между собою, однако дальше внутреннего сопротивления и недовольства дело не шло, хотя нужно было кричать караул! Но мужики оставались себе на уме. Не пропустили незамеченным поцарапанное лицо Мишки и его приставание к Ольге.
Выговаривали ему по–своему за обиду сироты, чего раньше на их памяти в деревне не было.
— Не трепись, Мишка, — предупредили они его. — Не то под суд угодишь. Как пить дать…
Назаркин струхнул, язык прикусил, но в деревне ничего не скрыть. Все друг друга знают, все на виду. Ольга, заметив, как на нее стали коситься, замкнулась, ходила с надвинутым на глаза платке, с опущенной головой, как провинившаяся перед всеми. Она была одинока со своими переживаниями, ей некому было открыть душу, не с кем
было поделиться, оставалось только горько выплакаться в нетопленном клубе. И она подолгу рыдала. Все накопившееся, все обиды, бушевавшие в ней как в грозу, постепенно улеглись, перемешиваясь с раздумьями — что же дальше? Как быть? Она почувствовала ненужность своего просветительства в деревне, всего того, что она делала в колхозном клубе, читая со сцены стихи. Ей не за кого было ухватиться и удержаться в эти трудные дни. От тех, кто метил на ее место, она испытывала на себе злорадство, ее обзывали последними словами, а сверстники оскорбляли своим хихиканьем и ухмылками.