А вспомнила я его потому, что когда он с фронта раненным в село первым вернулся, он нам рассказывал, как их, только что призванных в армию и отправленных на фронт, заставляли с палками в атаку на немцев ходить. Мы сначала не поверили ему — думали, что это у него от пьянства в голове такой кавардак. А потом, когда с фронта стали возвращаться и другие наши односельчане, искалеченные и душевно и физически, мы от них узнали, что их тоже с одной-двумя винтовками на десятерых в бой бросали, а те, у кого винтовок не было, чтобы с пустыми руками в атаку не идти, палки в руки брали. А за их спиной в это время пулеметы выставлены были: не пойдешь в атаку — свои убьют,… вот так и воевали они!
Мы были в шоке, мы просто не могли в это поверить: как это может быть возможно, чтобы с палкой и на пулеметы?!.. А их, бедненьких, когда в атаку гнали, говорили: «Вы предатели Родины, и если вы хотите, чтобы товарищ Сталин простил вас, вы должны искупить свою вину кровью,… а винтовки вам ни к чему, говорили им, — вы все равно стрелять не умеете»… Так их же даже и не хотели учить этому,… их сегодня на фронт забрали, а завтра — без оружия в бой погнали со словами: «оружие добудете в бою».
А часто с оккупированной территории совсем детей на фронт забирали. Когда мы хоронили убитых тут наших солдат и переписывали их документы — мы ужасались: среди них были солдаты 1929 года рождения,… посчитай, сколько им было лет, если они погибли в 1944 году!
…Сейчас, когда я уже знаю правду о том, что люди, волей обстоятельств оказавшиеся в оккупации, считались пособниками врага, а позорное клеймо «житель оккупированной территории», даже после Великой победы мешало этим людям ощущать себя в своей родной стране полноправными гражданами, рассказ бабы Кили о том, как безобразно обращались с нею наши, советские офицеры, а также о том, как безжалостно обращались с людьми, призванными в армию с бывших оккупированных территорий, я бы воспринял, как и полагается. Но тогда, слушая бабу Килю, меня не покидало неприятное ощущение, что она сгущает краски, что в моей стране такого просто не могло быть. Я не мог в это поверить, и когда баба Киля, разнервничавшись, замолчала, я тоже, не зная, что сказать, молчал. Молчание длилось долго. Наконец, немного успокоившись, баба Киля вновь заговорила.
— А меня тогда чуть ли не под зад, выгнали те офицеры из своего кабинета, и поплелась я сквозь слезы не видя куда: жить мне тогда без деда Вани не хотелось — и опорой и защитой он для нас был… Я думала, что больше никогда его не увижу,… а нам ведь даже с ним попрощаться на дали. Заболела я тогда сильно — думала, не выживу. Спасибо Анечке с Ниной — выходили они меня… А сами они, после того, как в течении нескольких месяцев в ледяной воде собирали наших убитых солдат в плавнях, а потом стаскивали их к месту захоронения, раздевали и хоронили их в братской могиле — тоже заболели,… очень сильно заболели. Нина долго по ночам спать не могла: облепленные и обглоданные раками трупы наших солдат ей постоянно снились, она металась, кричала и плакала по ночам, а Анечка после этого своих деток иметь не могла и мучилась она долго,… да и умерла она рано — и до пятидесяти лет не дожила, — добавила баба Киля через секунду, взглянув на меня затуманенными от горя глазами.