— Что он делает?
Спустя несколько мучительных мгновений — на протяжении коих Мама повторяла «что он делает что что что» — Глория сообразила: Хезус Хулио выступает гоголем и идиотически пыжится намеренно. Залу потребовалось несколько больше времени, чтобы уяснить это; публика была настолько уверена в провале постановки, что его многогранная бестолковость казалась ей неподдельной. И только когда Хезус Хулио устроил целое представление, роняя чайную чашку и ловя ее, — затем роняя снова и ловя коленями, — затем роняя в третий раз, приседая и ловя у себя за спиной, — до зала дошло, что перед зрителями не жалкая посредственность из восьмого класса, но своего рода комический гений.
Триста девяносто секунд спустя он отвесил залу поклон, и впервые в истории Холленбекской неполной средней школы показанный на выпускном вечере спектаклик завершился искреннейшей овацией. Тяжело дышавший Хезус Хулио смотрел в зал и улыбался — всем сразу и никому в частности.
— Мы здесь! — кричала, маша руками, Мама.
— Здесь! — кричала вскочившая на свой стул Глория.
Хезус Хулио не заметил их или притворился, что не заметил. Домой он в тот вечер вернулся счастливым, с исписанным поздравлениями школьным ежегодником («Вот уж не думал, что ты способен на такое», — написал его учитель математики). Мама испекла торт с надписью PARA EL MEJOR ACTOR[73].
Есть он не стал. И сразу лег спать, оставив мать и Глорию управляться с тортом, — они съели десятую его часть, а остальное выбросили. Мама обиделась, но все же считала, как и Глория, что ей повезло: ночь получилась пусть и не радостной, но хотя бы спокойной — и на том спасибо.
В следующие несколько лет Хезус Хулио продолжал скатываться по наклонной плоскости, понемногу убивая надежды сестры и матери на его новообретенную взрослость. Отношения с руководством школы, с ее секретаршами, тренером, медицинской сестрой у него складывались плохие, если складывались вообще. Всем хотелось выставить его на улицу — всем, кроме мистера Фабиана, преподавателя театрального дела, который на первом году учебы Хезуса Хулио в полной средней школе — под конец осеннего семестра — натравил его, можно сказать, в роли Шейлока на ничего подобного не ожидавшую школьную публику.
Вы нас учите гнусности; я ее исполню.
Уж поверьте, что я превзойду своих учителей![74]
Когда он стоял перед судом Венеции, уже попав в юридическую западню, которую сам же и расставил, то не плакал, не унижался. Он сохранял совершенное по тону негодование первых трех актов, почти не скрываемую жажду крови, начавшую к этому времени пробуждать в зрителе странное сострадание. Он говорил: «Вы можете ненавидеть меня, но посмотрите, во что обращает вас ненависть». Наблюдая за братом, Глория стыдилась себя и знала, что и все остальные зрители испытывают точь-в-точь такое же чувство.