— Ну и… — обратилась Кэйхилл к двум венграм.
— Мисс Кэйхилл, — начал Рети, — прежде всего я не знал, что должна сообщить мне Барри, когда я произнесу условную фразу.
— Что это была за фраза? — спросила Кэйхилл.
Рети бросил взгляд на Бреслина, и тот утвердительно кивнул.
— Я должен был произнести: «Климат стал лучше».
— Климат стал лучше, — повторила Кэйхилл.
— Да, именно так.
— И тогда она открывалась перед вами, словно робот.
— Об этом я не знаю. Я просто следовал инструкциям.
— Чьим инструкциям?
— Мис… — Еще один взгляд на Бреслина.
— Стэна Подгорски, — сказал Бреслин. — Стэн с самого начала был контактом для Барри и мистера Рети.
— Почему мне об этом не говорили? — спросила Кэйхилл.
— Нужды не было. Курьерские обязанности Барри не имели к тебе никакого отношения.
— Сомневаюсь.
— Не утруждайся. Так надо. Прими как должное.
— Арпад, кто помог вам изменить мнение о Джейсоне Толкере?
— Друзья. — Он улыбнулся. — Бывшие друзья. В Венгрии у меня больше нет друзей.
— Коллетт, мистер Рети хотел бы еще кое-чем поделиться с нами, — сказал Бреслин.
Все замерли в ожидании. Наконец Рети выговорил низким, протяжным, монотонным голосом:
— Еще Барри везла мне деньги.
— Деньги? — переспросила Кэйхилл.
— Да, для подкупа одного нашего чиновника, с тем чтобы доходы от продажи моих книг я мог получать в Венгрии.
— Деньги были у нее в портфеле?
— Да.
— Джо, портфель Барри получила от Толкера. С какой это стати он…
— А это не он, — не дал ей закончить Бреслин. — Эти деньги были не из накоплений мистера Рети в Штатах. Это были деньги «Фабрики Засолки».
— Зачем?
— Так было устроено.
— Устроено… с Барри?
— Точно.
— Так ведь у нее были собственные деньги мистера Рети, верно? Зачем ей понадобились деньги ЦРУ?
Бреслин потупился, затем поднял глаза.
— Позже, — сказал он.
— Нет, не позже, — вспыхнула Коллетт. — Почему бы и не сейчас?
— Коллетт, думаю, тебя эмоции начинают вязать по рукам и ногам. Это не поможет хоть что-нибудь прояснить.
— Меня это бесит, Джо.
На самом деле охватившее ее чувство можно было определить как ощущение, что ты женщина, и неприязни к самой себе за это. Бреслин был прав. Он читал ее как открытую книгу: она же не вникала и не вдумывалась в то, о чем говорилось за столом, как положено профессионалу. Она связала себя, защищая человека, Эрика, мужчину, с которым спала и — невероятно — в которого начала влюбляться. Тогда это не казалось невероятным, зато теперь — показалось.
Она обвела взглядом всех сидевших за столом и спросила:
— Есть еще что-нибудь?
Хегедуш, рука которого по-прежнему покоилась на руке его милой, с усилием растянул губы в улыбке и сказал: