Есть страны благополучные, быт слагался там столетиями, эволюция нравов совершалась плавно, всего всегда хватало, в парламентах благонравно обсуждался вопрос о введении в школах бесплатных полотенец — в такие страны приятно приезжать на конец недели. Полюбить их трудно. Так мне кажется, по крайней мере. А в Польше все — порыв, все — смятение, вся история полна взрывов, жертв, высочайших идеалов и разрушенных домов, латинских глаголов и немецкой команды «Halt!». И когда мы смотрели на Цибульского, то понимали все это, быть может, не разумом даже, а. кровью и сердцем; по-моему, это самый верный путь возникновения чувства.
...В тот вечер я был совершенно один. Так случилось, что между деловыми свиданиями, дружескими встречами и культурными развлечениями вдруг образовалось «окно». Я стоял на улице Новотки, возле кинотеатра, где есть зал под названием «Збышек», зал его имени, и чувствовал себя втройне одиноким — одиноким, потому что один, одиноким в чужом городе и, наконец, одиноким в чужой стране. Вопреки опасениям это чувство оказалось вовсе не тягостным, но даже благотворным. Мы были наедине с Варшавой, без посредников и гидов — их участие бывает необходимо, но такое вот общение с глазу на глаз необходимо тоже. Мой путь по Варшаве, как и путь к Польше, начинался с Цибульского.
Город был оживлен и весел, он в полной мере обладал всем тем, что именуется столичным шиком: переливалась реклама, из кафе и баров, которых здесь не меньше, чем в Париже, доносилась музыка. В зеркальных витринах интриговала воображение эфемерность дамского белья и пестрота джентльменских галстуков, соответствующих самой радикальной, самой оголтелой моде. В магазинах кондитерской фирмы «Ведель», существующей уже более ста лет, продавщицы были одеты в длинные платья и кружевные фартуки начала века, чайные назывались здесь «хербачарни» и представляли самоварную идею не в простодушно-извозчичьем, а, так сказать, в высшем, почти светском духе. Это была вечная Варшава, каковой сложилась она не сегодня и не вчера, — лукавая, обольстительная, веселая, театральная и «кабаретовая». Но внезапно улицы обрывались, и передо мной возникали площади, выложенные камнем, обсаженные каштанами и кленами, возделанные и аккуратные и все-таки такие огромные, столь нелогично, нерасчетливо обширные, что становилось ясно: архитектурный замысел здесь ни при чем. Нынешняя площадь — это часть той пустыни, в которую превратили Варшаву гитлеровцы. Это можно знать, об этом можно читать, это можно видеть в кино, но, когда осознаешь это в яви, это потрясает. Тут была Варшава, которой никогда уже не будет. Будет другая — быть может, прекраснее и солнечнее, но той уже не будет никогда. Не нужно быть поэтом, чтобы уловить ее тени, которые возникают то там, то тут, не находя себе покоя на улицах современного города; и тогда на лукавом лице Варшавы замечаешь горькую складку, которую не сотрут никакие годы.