Я положила сверток на стол. Разрезала леску. Сняла шершавую толстую обертку. Внутри, завернутые в рыхлую белую бумагу, каждая отдельно, лежали две картины. Нетерпеливо я развернула…
Разложив картины на столе, я отступила на пару шагов. Стояла, смотрела, не в силах справиться с оторопью, охватившей меня.
— О господи! — только и пробормотала я.
Одна картина изображала русалку. Другая — похороны.
Голубоватая русалка сидела на скале, съежившись от холода, подтянув чешуйчатый рыбий хвост к груди, прижавшись к нему щекой и обхватив его руками. Личико было азиатским, единственный раскосый заплаканный глаз смотрел на зрителя, словно взывал о помощи. Неприветливое черно-зеленое море билось под скалой. Мрачное низкое темно-серое небо нависало сверху, серый камень был холоден, а вокруг ничего. Ни луча света, ни зеленой травинки, сплошной мрак и тоска. Рядом с русалкой сидел маленький черно-белый зверек, похожий на котенка, тоже с рыбьим хвостом. В тонких пальцах русалки дымилась сигарета…
На второй картине три тонкие сутулые фигуры в черных балахонах несли белый, некрашеный деревянный гроб. Длинный и узкий, он ослепительно сиял и словно перерезал картину пополам. На его фоне черные фигуры смотрелись слишком резко. Первая и последняя шли с опущенными головами, лица были скрыты клобуками. Человек в центре, обернувшись, смотрел прямо на зрителя: пронзительный взгляд очень светлых глаз, бледное худое лицо аскета, рыжеватые с сединой волосы.
Клубящиеся темные тучи, неясная полоска далекого горизонта. И ничего под ногами у людей в черном. Казалось, они парят в воздухе. Скорбно и нескончаемо бредут в пустоте.
Картина с русалкой называлась «Одиночество». Другая — «Вечность». И от них веяло такой тоской, такой безысходностью, что впору было заплакать или… повеситься. Я стояла, обратившись в соляной столб. Меня бил озноб. Мне хотелось завыть. Мне казалось, я узнала в картинах свою жизнь. Одиночество русалки — существа, непохожего на других, выродка. Белый гроб, символ бренности, не оставлял ни малейшей надежды.
Дверь открылась без стука, я вскрикнула и обернулась. На пороге стоял радостный Аспарагус. Удивительная метаморфоза произошла с главредом. Не было и в помине привычного твидового пиджака с потертыми замшевыми заплатками на локтях. Йоханн был в новом красивом костюме, белоснежной сорочке и при бабочке. Казалось, он скинул лет десять, даже плечи распрямились и слабый румянец заиграл на скулах.
— Доброе утро, Лизонька! — бодро сказал главред и шагнул в комнату. — Что это у вас? Картины? Откуда?