Все начиналось хорошо. Но на пути непреодолимой стеной вставали вполне зримые силы в образе Галины Эдуардовны Шуриной. Эта особа повергала его в прах, и он словно пронзенный карающим лучом всадник, падал на грешную землю под непристойными словами заклятого врага. Интеллигентностью мастер Коровкин сейчас, в свое время мнивший себя законченным циником, считал нечто возвышенное, ласково-обходительное и вежливое, означающее, пожалуй, лучшие качества земного человека, собрата – вот, по Коровкину, высшее проявление интеллигентности, вот ее средоточие, то есть квинтэссенция ума и лучших человеческих качеств! Все это мастер выражал одним словом – доброта! Что означало – интеллигентность.
Алеша сел в метро, вышел на станции «Университет», на троллейбусе доехал до места. Шел он гордый и прямой, как камышинка, руки не болтались, плотно прижаты к бокам, взгляд чист и целеустремлен, как у Андрея Болконского, походка – не обычная, разболтанная, морская, его излюбленная, а строгая и уверенная, как у академика Курчатова или у покойного президента Франции де Голля (великое благо – телевизор); видел он: идет генерал де Голль перед шеренгой выстроенных в честь его приезда воинов, а сам строг, подтянут, приятно смотреть, в глазах не надуманная мудрость или зверски пронзительный прозорливый полет, а просто – строгость и серьезность. Такими вот данными нужно обладать, чтобы считать себя интеллигентом, полагал мастер Коровкин.
А девушки уже работали вовсю, красили стены на кухне первого этажа четырнадцатиэтажного дома. Мастер медленно вдвинулся в подъезд и будто наблюдал за собою со стороны, видел себя вот таким – строгий, подтянутый, прямой, умный взгляд Болконского и задумчивость Онегина. Правда, при виде Галины Эдуардовны в висках запульсировала беспокойная, но пока еще неопределенная мысль. Мастер держался так прямо, легко, что казалось, мог пройти по соломинке, по воде, по спокойному воздуху.
«Строгость все уважают», – появилось в неподходящий момент у него в голове, когда заметил Шурину, изо всех сил «заводившую» пятна и недокраски пульверизатором. Ее лицо, поднятое вверх к потолку, вытянулось, и он подумал, что она еще ребеночек, ей лишняя строгость не помешает, потому что маслом кашу не испортишь, как это известно всем. И сказал, забыв все, как на грех, к чему готовил себя с утра, – быть ласковым, предельно вежливым, отечески заботливым и на всякие плохие слова снисходительным.
– Плохо работаешь, – именно это сорвалось у него с языка помимо воли; Коровкин хотел сказать совсем другое, сказал и посмотрел на Дворцову и кивнул ей – тоже совсем не ласково и с улыбкой, как говорил ему внутренний голос, а сухо и колко.