– О, вещи мешают, – наконец произнес он, пожимая плечами.
– Вещи счастья не принесут, – холодно произнесла Топоркова.
– Тогда сумку долой, – проговорил Мишель и с легкостью подвинул ей сумку.
– Выбрось сам! В окно! – воскликнула нетерпеливо Топоркова, протянула ему сумку, которую он подержал с минуту в руках и с сожалением кинул в окно.
– Я дураков видала, а таких не встречала, – сказала Мария, подходя к окну и пытаясь внизу увидеть сумку. – Отродясь не видывала таких, которые добровольно губят добро.
Ошеломленный своим поступком, иностранец в недоумении смотрел на Аленку, считая, что она его окончательно выгоняет.
– Иди и подбери, если жалко, – сухо и зло бросила Топоркова, с которой еще не спало напряжение, но видно было все же, что-она осталась довольна случившимся. – А теперь, Мишель, иди. Придешь завтра. И завтра решим окончательно.
Мастер Коровкин мечтал стать интеллигентом. Имеет же право человек иметь хоть одну, но гордую мечту? В этом смысле мастер Коровкин ничем не отличался от миллионов других землян, живущих со времени рождения всем знакомого Иисуса Христа. Одним словом, в своем желании Коровкин ничем не отличался от своих далеких предков. Даже инопланетянин, несмотря на непривычку к земной тяжести, страдает этим самым желанием – стать интеллигентом. А уж что вы хотите от мастера Коровкина. В день четырнадцатого сентября он проснулся в особом состоянии, ощущал его невероятно остро и после каждого нового приступа этой остроты подытоживал свое ощущение тремя краткими, но чрезвычайно выразительными словами, а именно: «Вот как бывает!» В день названный состояние это так ясно давало о себе знать, что в первые минуты после сна Коровкин не стал даже завтракать – выпивать бутылку лимонада, заготовленного впрок. Он встал рано и первое, что сделал, – повязал себе на шею ненавистный галстук, никогда ранее им не носимый; рубашку надел новую, причесываться залез на стол, почему-то ему казалось, причесывать длинные, еще достаточно густые волосы удобнее на столе. Причесав, Коровкин смазал волосы бриллиантином, после надел брюки, и все это – перед зеркалом, и, испытывая приятное чувство удовлетворения, заспешил на работу.
Он тенью проскользнул коридор, кухню, летел, словно несли его какие-то невидимые силы на могучих крыльях – так было хорошо, так чудесно дышалось от ощущения своей необыкновенной интеллигентности. Все прекрасно – он стремился прямо, легко, чутко, в галстуке, новой красивой сорочке и во вполне приличном костюме. Честолюбивая мысль приятно щекотала внутри его невероятно сладостный нерв, посылавший во все концы импульсы, – вот почему Коровкин чувствовал в полную меру иллюзию полета если не по воздуху, то по какому-то пространству; в нем рождались необыкновенные мысли о причастности к чему-то чистому, высокому, манящему серебряным звуком издалека и чрезвычайно необходимому человеку. Нет, не Коровкину собственно, а человеку, даже если это посторонний человек. Ах, Коровкин! В своих конечных рассуждениях он не смог не прослыть честолюбцем. Будет большой несправедливостью не учесть, что желание стать интеллигентом в последние дни все чаще давало о себе знать. Но ни разу мастеру Коровкину не удалось в полную меру почувствовать себя интеллигентом по причинам, от него ни в коей мере не зависящим. Он иногда с вечера настраивался на какой-то особый лад, готовясь вести замечательную жизнь: варил себе чехословацкие сосиски, именуемые шпикачками, куриный бульон, покупал белый хлеб и утром ел, не дотрагиваясь до стоящего в холодильнике лимонада. Он чувствовал себя в такие минуты приподнято, а мысли в голове парили соответственно – как вот сегодня.