Леонид пожалел, что больше не увидит мальчика. Перед отправкой Маевского в другой лагерь, Какко пришел в кочегарку пьяный. Глазанов подметал пол.
— Здорово товарищ! Где можно отдохнуть и выспаться?
Глазанов с удивлением смотрел на мальчика. Размахивая руками, не договаривая многих слов, коверкая их, Олави стоял в позе оратора перед Глазановым и говорил, стараясь вылить наружу всю боль, которая накипела у него на душе за недолгую, но трудную жизнь.
— Почему вы сдались в плен? Политруки учили вас и говорили правду! Вы убедились, но ваше самолюбие не позволяет вам признаться, — так начал речь Олави — (слова заученные из споров Леонида с пленными возле костра, которые слушал он).
— Политруки не плохи! Колхозы не плохи — плохи вы!
Подняли руки и сдались в плен! Я знаю, что многие из вас, даже большинство, сдались не добровольно — это не ваша вина! Но я спрашиваю вас, почему вы не бежите? Леонид все равно убежит, он не боится: я это знаю! Ты спросишь, почему я так говорю: я не хочу воевать и быть калекой ради того, что Гитлер хочет завоевывать Россию! Какая мне от этого польза? У меня нет ни отца, ни матери, но есть Родина — я люблю ее, но я не хочу воевать за нее потому, что она с Гитлером и фашистами. Я не люблю ее такой, какой она есть сейчас: ее топчут немецкие сапоги.
Глазанов хотел прервать его, но он, заметив, замахал руками: — Ты думаешь, я пьян? Нет! Я уйду к русским, чтобы сражаться против Родины, и вернусь, когда она будет новой, счастливой, как и ваша … Нет, это слишком легкий выход из положения, я должен найти другой выход.
Из всего того, что усвоил Олави от русского, ему казалось, что он познал мир. И спроси его, он может ответить на все вопросы, вызывающие беды социальной и экономической жизни в стране. И жизнь для него не заключается больше в трех глотках водки, после которой кружится голова от опьянения, а утром болит, и необходимо опохмелиться. Он знал, что многие рабочие, которых раньше не замечал Олави, думают так же, как и он. Война для них была пагубна, они не хотели ее и протестовали против нее всем своим сердцем и смотрели на нее, как на социальную несправедливость: нажива и прибыль одних и гибель других.
Олави хотел сказать много, но не хватило запаса слов, и он закончил словами:
— Покажи мне место… Я хочу спать… Передай привет Маевскому и вот эти вещи… Я понял его и знаю дальше цель жизни!
Он свалился в угол на старый брезент и уснул детским, невинным сном.