Но встать не получилось. Отдыхай, лизоблюд, належивай бока.
…Что же это?! Как вы представляете работу во благо и ради?! Вы не владеете основами! Элементарного не знаете! О чем вы думаете?! Что намерены делать?!..
Прав был мастер Трюгг, ой как прав. Надо было учиться, а не думать о вльвах и попойках с берсерками. А теперь уже поздно…
Хруст, скрип, надрывное дыхание. Так рвется ткань, так слетают одежды, так в завязках платья путается зверь, в этих местах неведомый, обитающий у верхушек далеких гор. Большая белая кошка щерилась, не подпуская дружинников к лизоблюду. Длинный хвост хлестал по вздымающимся бокам.
Побагровев от гнева, граф вскочил, ударил кулаком по столу:
– И эту… перевертня! К палачу! Да, брат?!
– Д-да-аа, к-хх п-ппа-аал-лаччу!
В кошку полетели дубовые стулья. Изменчивая шипела от боли, когтила пол. Успокоил ее лишь глухой удар в череп, после которого она стала похожа на сугроб под ярким весенним солнцем. Мех ее растаял, втянулся в розовую кожу. Вместо опасного хищника на полу теперь лежала худенькая девушка, красивая, обнаженная. Громко хрюкнув и показав, что бы он сделал с девицей ночью, расхохотался барон Курт. С пониманием осклабились дружинники, кивая друг дружке: ага, барон верно излагает.
– Папа!
Лицо графа вспыхнуло радостью, он весь подался вперед. Даже невозмутимый инквизитор приподнялся из-за стола, с интересом глядя на девочку, что встала между воинами и лизоблюдом, между Бернартом де Вентадом и охотницей.
– Она хорошая, ее нельзя к палачу! И он хороший! Мне приснилось, что они любят друг друга! Как в сказке! Ну, папочка!
Чудеса, или Десятый рассказ о ненависти
Зачем разрешил мальчишке смазать язвы салом и руки позволил целовать?
Снизошла на инквизитора слабость надежды на выздоровление. Да, это просто смешно. Да, лучшие лекари оказались бессильны, а какой-то излишек…
Или захотелось, чтобы подцепил юноша болячку, вкусил прелестей изгнания в Миру, когда шарахается от тебя и стар и млад, и даже собственный брат не смотрит в лицо, заливая хмельным страх?! Столько лет на тропах Господних, а не смирился брат Пачини. И похоже, не смирится уже никогда.
Поутру он едва встал с постели, так ломило суставы. Жутко хотелось пить. Сутана валялась на полу – кряхтя, инквизитор наклонился, чтобы поднять ее. Кружилась голова. Он накинул на плечи рванину – и застыл посреди комнаты. Что-то не так. Беспокойство охватило его. Он чувствовал: случилось нечто значительное. Сердце бешено колотилось, Пачини ринулся к двери, схватил длинными пальцами засов – и обомлел!..
Его кисти покрывала гладкая кожа, нежная, будто не кусали ее степной ветер и морозные ночи. Ни единой раны, ни одного рубца, и гной не сочится. Неужто зелья, которыми долгие годы пичкали инквизитора, наконец подействовали? Или явился ночью к законнику хирург-имплантатор, отрезал больные конечности и взамен пришил новые, состыковав на клеточном уровне нервы? Потому и сухость во рту – из-за обезболивающего. Но в Мидгарде нет подобных спецов! Есть лишь в Императорской клинике Мира Китамаэ. Замена частей тела там обойдется в такой жизненный ресурс, что гражданскому лицу можно сразу в утилизатор ложиться. А значит…