Угрюмо молчащая толпа обтекает девочку слева.
Закованная в цепи колонна принимает чуть вправо.
Конные конвоиры звереют, горячат коней шенкелями, поднимают на дыбы. Пешие жмутся к колонне, горбятся под тяжестью касок, не осмеливаются оторвать от автоматов оцепеневшие руки, чтобы вытереть пот, заливающий глаза.
Только один, самый крайний, замыкающий, обалдевший от страха солдат в зеленой, надвинутой на глаза каске и в широких — голенища раструбом — сапогах шагает, как на параде, выставив перед животом автомат и высоко выбрасывая несгибающиеся ноги. Он марширует прямо на Нину. Еще шаг, второй, и пыльный сапог тяжело опустится на еще теплое тело Бобика, раздавит его на булыжнике мостовой.
«Нет, Яша этого не допустил бы! Он встал бы! — беззвучно шепчет Нина. — А я — слабая, никчемная девчонка…»
— Встань, встань! — приказывает она себе, до хруста сжимает кулачки и, собрав последние силы, медленно поднимается на ноги, делает трудный шаг навстречу чужеземцу. Вся она — и подавшиеся вперед угловатые плечики, и серое, без кровинки скуластое лицо, заострившийся подбородок — обретает твердость дикого камня. Только широко раскрытые, округлившиеся глаза горят живой неистребимой ненавистью… Солдат будто споткнулся, не дойдя шага до Нины. Пошатнулся. Сбился с ноги. Обмяк и, втянув голову в плечи, обошел ее стороной.
Все онемело на Нежинской. Только слышен удаляющийся цокот копыт… И глохнущий грохот цепей. И тающий звон кандалов.
Никто не заметил, как упал старый матрос у старой акации. Отказали не только ноги, отказало сердце.
Суда, собственно, не было. Бадаевцев вывели в тюремный двор и зачитали обвинительное заключение.
А на другой день, в тот же тюремный двор вывели всех заключенных из всех камер. Их загнали в дальний угол, к самой стене, отгородили двойной шеренгой конвоя. В центре двора выстроили в ряд закованных в кандалы бадаевцев. За спиной у каждого — автоматчик. Возле самых ворот — судьи, жандармы, тюремная администрация.
Яша стал рядом с Бадаевым. Возле него — Шестакова, Хорошенко, Межигурская…
— Похоже, они нас боятся, — тронул Яша локтем локоть Бадаева. — Стали у самых ворот, чтобы, в случае чего, сподручней драпануть было.
— Правильно, Яша, — ответил Бадаев, — фашисты трусливы, как и все иные преступники.
Рыжеватые усы и борода, отросшие в тюрьме, делали лицо Владимира Александровича еще более мужественным и непреклонным. Яша знал, что на всех допросах палачи не добились от Бадаева нужных им признаний. Не узнали даже его настоящей фамилии, даже имени. Он гордился, что судьба свела его с этим человеком, с настоящим чекистом, дзержинцем, о которых он много читал и слышал от отца. Гордился тем, что стоит рядом с ним перед лицом врага, и совсем не тревожился, что сейчас прочитает судья.