Это были не пижоны. Перед самым поворотом на грунтовую дорогу, ведущую к его дому, они догнали его и, поравнявшись с ним, стали резко выдавливать его на обочину. Георг затормозил, «пежо» соскочил на откос и уткнулся в кювет. Георг ударился головой о рулевое колесо.
Они вытащили его из машины. Он еще ничего не соображал, одна бровь у него была разбита. Он поднял руку, чтобы потрогать рану, и в ту же секунду получил сильный удар в живот, потом еще и еще один. Он был не в состоянии даже попытаться защищаться; удары сыпались на него градом, он не мог предвидеть, откуда будет следующий удар и как от него защититься. Каждый удар — новая боль и новая порция страха.
Наконец он обмяк и потерял сознание. Его нашел сосед в тот момент, когда он, придя в себя, выпрямился и заглянул в машину, чтобы убедиться в том, в чем почти не сомневался: мермозовских материалов на заднем сиденье не было. Без сознания он пролежал недолго. У Ансуи он взглянул на часы — было без четверти десять, теперь часы показывали ровно десять.
Ему не удалось отговорить соседа не вызывать полицию и «скорую помощь».
— Вы посмотрите на себя! Вы только посмотрите на себя! — причитал тот.
В боковом зеркале Георг увидел свое залитое кровью лицо. У него все болело так, что он едва держался на ногах.
— Переломов нет, — сказал врач, осмотрев его и зашив бровь. — Внутренних повреждений я тоже не нахожу. Можете ехать домой. Постарайтесь несколько дней поменьше двигаться, соблюдайте щадящий режим.
Рассеченная бровь заживает, а ушибы хотя и болят на следующий день сильнее, но на третий уже меньше, чем в первый, а начиная с четвертого напоминают постепенно слабеющую мышечную боль. Еще ночью, после того как его допросили в полиции и привезли домой, Георг принял горячую ванну, в субботу больше лежал на кровати или в гамаке, а в воскресенье, получив из мастерской машину, уже поехал в «Старые времена» ужинать. «Все могло быть гораздо хуже, — утешал он себя, — скоро полегчает, скоро все пройдет». Но по мере того как ослабевала физическая боль, крепло чувство беспомощности. Он никогда так конкретно не думал об этом, но, как он сейчас заметил, всегда это чувствовал. «Мое тело, здоровое или больное, — это мой дом, подобно тому дому, в котором я живу, более того — оно есть выражение моей целостности. Без него моя целостность не более чем иллюзия. То, что оно есть, что я обитаю в нем, что только я один имею на него права, было важной составляющей моего мироощущения. Такой же важной, как твердость земли под ногами».
В детстве, во время отпуска в Италии, Георг стал очевидцем землетрясения, и то, что земля, по которой люди так уверенно ходят, оказалась настолько ненадежной и способной качаться и дрожать, как палуба корабля, глубоко потрясло его. Теперь же ужас сознания собственной беспомощности, когда его вытащили из машины и избили, ужас сознания того, что его тело можно так же легко взломать и разгромить, как и его дом, оказался гораздо страшнее физической боли.