— А уж война эта германская, — вмешался Шаров, — самым темным из нас раскрыла глаза. Все постигли, что под гору Расея покатилась через жадность буржуазии.
— Теперь за старое в деревне никто не держится, — поддержал товарищей Василий Чабуев, чуваш. — Кто и держался за царя по старой памяти, тому напоследок Распутин безобразиями своими показал, чего эта власть стоит. Так что скажите, ваше благородие, своему начальству, пущай нас всех высаживают.
— И дурачьем темным нас при Советах-то никто не называл. Отвыкли от офицерского разговору, — съехидничал Сашка Овчинников.
Подъесаула взорвало. Он сел на край койки, спустил здоровую ногу на пол, а к другой ноге с отнятой ступней ловко пристегнул германский протез. В одном белье стал посреди каюты.
— Молчать! Еще поглядим, кто куда высаживаться станет. Пароход находится под командованием Добровольческой армии, понятно? А ну встать! — подъесаул ткнул пальцем в сторону Чабуева.
Тот презрительно усмехнулся.
— По моей болезни мне доктора вставать не велели.
Губанов стал натягивать платье военного образца, принесенное военфельдшером. Крикнул сердито сиделке:
— Чего не подойдешь? Обуться пособи, ботинок зашнуруй на протезе. Ну погодите, пропишу вам ужо клистиры! Отец Савватий! Чего молчишь? Или за веру постоять страшишься?
Старец поднял сухонькую руку, похожую на кость, плохо обернутую в пересохший пергамент.
— Сказано в писании, — сказал он скрипучим голосом, — что всякую власть земную приемлем от господа бога. Не мне, пустыннику, людские распри судить и вершить. От сего мрака в скиты ушел сорок лет назад, насмотревшись на убиенных в турецкую войну, когда Плевну брали. Не тревожь, Иване, сердца малых сих, о душе помысли, не о мести единоплеменникам своим. Ступай с миром, одумайся!
— Т-а-а-к! — насмешливо протянул подъесаул. — Дождался от старца измены! Бусурманам продался, осквернитель храмов! Ты, как тебя, барыга! Тоже в большевики записался?
— Покамест не писался, а с тобой рядом и барыге сидеть зазорно. Видывал я, как вашего брата и в Дону, и в Волге топили. Поищи других пристяжных, да на вторую ногу не охромей, гляди!
— Понятно, кто здесь под одно рядно набился! Сестричка! Пора тебе уходить отсюда. Идем со мною к начальнику.
— Куда я от своих больных пойду? Уж лучше вы сами от нас ступайте, людей на грех не наводите!
Подъесаулу явно не удался разговор по душам. Он рванул и с силой захлопнул за собой дверь. Даже перегородки дрогнули.
— Ох, ну и беды! — протянул Шаров. — Занесла нелегкая на пароход этот проклятый. Оно-то загодя можно было понять, что темные дела тут творятся.