А потом он понял, что ключевой день закончился — день, когда он должен был сорваться, убить Эрика.
Ещё он вспомнил, что это, вероятно, означает, что в действие теперь вступит запасной план Лумиса — подставная наркооблава, изображённая в его сообщении. Рыбка попалась! И он знал: теперь, когда Эрик стал настолько большой частью его жизни — настоящей жизни, а не той фантазии, которую придумала для него Алана — он не может допустить, чтобы это произошло.
Стараясь скрыть всё, что чувствует, он спросил, где Эрик.
— Наверху, — сонно ответила она, — в кабинете. Или в будке ди-джея. Он любит оттуда смотреть.
— Давай его найдём.
Она уловила нетерпение в его голосе.
— Сейчас?
— Немного развлечёмся. Ты что, не хочешь?
— Здесь так хорошо. Внизу будет безумие.
— Пойдём вниз, — позвал он. — Мне хочется.
— Тебе придётся сдать пиджак. И даже рубашку. Ты же знаешь, как там будет жарко.
Она явно не хотела идти. Боится, что он откажется от её предложения? Почему?
— Я оставлю пиджак здесь, — сказал он.
Они больше не притворялись, что танцуют. Он снял пиджак и бросил его на диван.
— Идём. Ты же любишь танцевать.
— Мы его не найдём, Ноэль. Там тысячи людей.
Но его уже прошиб пот, хотя на нём не было пиджака, а рубашку он расстёгнул до пояса. Он мягко потянул Алану за собой к толстым стеклянным дверям, ведущим на ближайший эскалатор, стараясь подавить острый страх, внезапно поднявшийся внутри. Страх, от которого не избавиться — пока он не увидит Эрика и не убедится, что тот в безопасности.
Пологий эскалатор, неспешно ведущий вниз, проделал всего треть пути, когда волна праздника ударила Ноэля с такой силой, что ему пришлось вцепиться в перила.
Сверху казалось, что каждый дюйм пространства — танцпол, зоны отдыха, бары, дверные проёмы — заполнен телами, и все эти тела дёргаются, крутятся, подскакивают в почти броуновском движении, словно сквозь стены пропустили электрический ток. Четыре сотни стробоскопических прожекторов расчерчивали толпу, моргали, вспыхивали, вращались, уничтожая форму, объём, материальность любого предмета, на котором он останавливал взгляд. Стены, зеркала, скульптуры, двери, тела, лица — всё распадалось на квадраты, круги, овалы, конусы и полосы света. Всё двигалось, меняло форму, яркость, плотность, и когда он попытался сфокусировать взгляд на будке диджея, приподнятой над танцполом на высоту плеч, он смог различить лишь общие очертания, а секунду спустя и они рассыпались холстом пуантилиста. Синие гребни рассекали пурпурные пятна, отступали под напором разноцветных лучей: алых, зелёных, потом — багряных, а их уже оттесняли оранжевый и маджента, сливаясь с ними и рождая цвета, которые он не сумел бы назвать или описать, потому что никогда раньше не видел их и даже не догадывался об их существовании.