— Как я могу? Я же не уверена, что он отец Джилл.
Фран, судя по всему, удивил его вопрос насчет денег Бентона. С моральной точки зрения. Значит, его версия с погодным фатализмом была ошибочной. И тем не менее работа для нее — всего лишь работа, как погода — всего лишь погода. Внутренне она оставалась к ней безучастна.
Джилл? Жизнь Фран крутилась вокруг Джилл. В то же время Георга поразило ее трезво-деловитое отношение к ребенку: Джилл была для нее чисто технической проблемой, требующей практических решений. Когда она кормила ее грудью, это был технический процесс выдачи и приема пищи. Никакой видимой внутренней связи между матерью и ребенком. Георг помнил свои ощущения от картин в музеях — там подобные сцены излучали больше тепла, чем Фран, кормящая Джилл.
«А я? — думал он. — Интересуется она мной? Любит она меня?» У него часто возникало ощущение, что он для нее тоже часть мира, который нельзя изменить, который нужно принимать таким, каков он есть, радостям которого нужно радоваться и от ударов которого нужно защищаться. Она с каждым днем все больше радовалась ему. Да и почему бы ей было не радоваться? Он заботился о Джилл, поддерживал порядок в доме, готовил пищу и спал с ней. Каждый раз, когда, получив свой оргазм, она кричала и стонала, крепко сжимая его в своих объятиях, он думал: «Ну вот, сейчас я наконец достучался до тебя, пробился к твоей душе!» Но через несколько минут, когда она блаженно потягивалась, наслаждаясь послевкусием, она напоминала ему собаку, которая, радостно поплескавшись в речке, отряхивается на берегу, уподобляясь роторному спринклеру для автоматической поливки газонов. Он не достучался до нее и не пробился к ее душе, а остался просто одной из радостей, доступных ей в этом мире.
Иногда ему хотелось схватить ее за плечи и встряхнуть. Как будто в этой Фран пряталась еще одна, другая и он мог разрушить оболочку, сквозь которую она общалась с ним, оставаясь — в веселом ли, в грустном ли настроении — безучастной и недостижимой. Продраться сквозь терновую изгородь и вырвать из сна эту Спящую красавицу, если уж не удается разбудить ее поцелуем. Это чувство было знакомо ему еще с Кюкюрона. А теперь, копаясь в книгах Фран, он как раз наткнулся на сказку о Спящей красавице и перечитал ее. Он понимал, что принц просто пришел в нужный момент: сто лет миновало и наступил день, в который она должна была проснуться. Ее разбудил вовсе не поцелуй.
Но однажды он все же схватил и встряхнул ее. Это было в воскресенье, Фран в первый раз не пошла работать в библиотеку, и они провели весь день вместе. Утром они валялись в постели все втроем, потом все втроем лежали в ванне. Потом завтракали яйцами «бенедикт» с «Кровавой Мэри», долго шуршали воскресным толстым выпуском «Нью-Йорк таймс». В два часа раздался телефонный звонок. Фран сняла трубку и несколько раз произнесла «да» и «хорошо», потом «пока». В три она затянула уже знакомую ему песню о том, что совместное воскресенье — это замечательно, но она уже отвыкла от такого интенсивного общения; ей нужно пространство и время и для себя самой. Он пробормотал что-то вроде «да-да, конечно» и продолжил чтение. Она спросила, не испытывает ли и он чего-либо подобного и нет ли у него желания прогуляться часок-другой, подышать воздухом.