«Я ничего не замечала, — думала Эстер, пробегая с закрытыми глазами по тропинке, ведущей сквозь частый лес к старым мосткам усадьбы Регла. — До чего же странно! Время и пространство для меня обычно не непроницаемые стены, они словно сделаны из стекла, и я прекрасно вижу сквозь них. За счет этого я многое знаю о людях. Большое и малое. Но когда дело касалось ее, я ничего не видела. Я была так занята живописью. Так счастлива тем, что мне, наконец, разрешили рисовать масляными красками, и не задумывалась о причинах. Не хотела понимать, почему она вдруг дала мне свою кисть».
Она побежала быстрее. Иногда ветки царапали лицо. Ее это не беспокоило — наоборот, она испытывала даже некоторое облегчение.
— Ну что ж, — говорит мать. — Ты всегда мечтала писать маслом, хочешь научиться?
Она дает мне самой натянуть холст. Я так стараюсь, что начинает болеть голова. Очень хочется, чтобы все получилось как надо. Я тяну, заворачиваю, выстреливаю скрепками из сшивателя. Раму сделал папа. Он не хочет, чтобы мать покупала рамы из дешевой, плохо высушенной древесины, которая потом усохнет и перекосится.
Мать ничего не говорит — я понимаю, что это значит: я натянула холст отлично. Она экономит деньги и покупает дешевое полотно, но его нужно сперва загрунтовать темперой. Это приходится делать мне. Затем она проводит углем вспомогательные линии. Я стою рядом и смотрю. В душе я с чувством протеста думаю, что когда буду писать совершенно сама, то не буду проводить никаких линий углем, а сразу браться за кисть. В голове я обозначаю основные структуры жженой умброй и caput mortuum.[27]
Мать объясняет мне, с чего начинать, и я покрываю краской большие цветовые поля. Снег — белым с примесями и желтым кадмием. Тень от горы — синим кобальтом. И саму гору — темно-фиолетовым.
Матери тяжело оставаться в стороне. Несколько раз она вырывает у меня из рук кисть.
— Смелее клади большие мазки, не теряйся и не дрожи, как теленок. Больше краски, не бойся. Больше желтого. Еще! Не держи так кисть, это не карандаш.
Поначалу я сопротивляюсь. Она ведь сама знает, что когда картина выдержана в таких резких контрастах, в таких тревожных тонах, ее трудно потом продать. Так уже бывало. Вечером отец глядит на готовую картину и говорит: «Такое не пойдет». И ей приходится переделывать, смягчать контрасты. Один раз я сказала, пытаясь ее утешить:
— Настоящая картина сохранилась там, под этим слоем. Мы все ее видели.
Мать терпеливо писала, но с особой силой нажимала на кисть.
— Это не поможет, — ответила она. — Они все полные идиоты.