Мой родной, во всяком случае, по документам, город, Метроном, носивший до Войны совсем другое название, на сегодняшний день был одним из самых русскоязычных городов Земли. Один русский на пару сотен людей других наций. Территория, где он находился, раньше называлась Египтом, и был здесь крупный курорт, несмотря ни на что всегда полный отдыхающих, которым в один ужасный день стало некуда возвращаться. Люди, которые хотели выжить, сплотились в жесткие группировки и почти всегда они были объединены в них по принципу землячества, где каждый поддерживал соседа друга и родственника. Но моим соотечественникам пришлось хуже всех. В наступившей беде винили в основном их. А когда ценность человеческой жизни падает до нуля, уцелеть при таком раскладе становиться делом весьма проблематичным. И кровавым. До Войны мой народ считался относительно миролюбивым, чтобы разозлить его представителей надо было много усилий. После нее злить русских мало кто решался. Менталитет нашего народа таков, что если уж дела идут швах, то начинаются не битвы, а бойни. Те, кто пытались связываться с моими предками еще на заре цивилизации, очень быстро погибали. Чтобы не быть смятыми ордами паниковавших людей, видевших в них врагов, русские стали самыми жестокими, ко своим и чужим, отморозками в подземных городах-убежищах. Их ненавидели и боялись, но не уничтожали. Иначе своды убежищ рушились взрывами, резервуары с водой травились, а через вентиляцию начинал дуть радиоактивный ветер поверхности. Мои соотечественники, ведомые видимо генетической памятью, очень быстро соображали, как утеплить стены в мороз или превратить жалкую крысу, весом грамм в двести, в бульон, которым можно накормить сразу пять человек. Среди них был велик процент тех, кто имел представление не только о торговле и перепродажах, но и о реальной работе своими руками. Врачи моей исчезнувшей родины как-то умели обходиться без кучи сложных приборов и синтезируемых из отсутствующего сырья лекарств. И так было почти везде, где анклавы, образованные туристами, уцелели. Когда ситуация на поверхности более-менее нормализовалась, репутация этноса к которому я принадлежал не изменилась. Их ненавидели, а они не собирались дохнуть и потому как могли вооружались, не прощая обид. За четыре века у моего народа сложилась своеобразная репутация и специализация. Военное дело и младшие исполнители социальной службы, вот отрасли, в которой русских не только терпели, но и ценили. И, всеми правдами и неправдами, старались их туда загнать. Корпорации почти любили бойцов, отличающихся высоким моральным духом и имевших не так много мест, где отступники могли бы спрятаться.