Он смотрел, как безумная гордячка Марфа молча стискивала зубы, не издавая ни звука, когда он ее бил. Предпочитала терпеть, но не унижалась до оправданий. Она не могла или не хотела говорить с ним.
Он видел страх детей, и ему было мучительно жалко их. Хотелось прижимать к себе их пахнущие лугом белокурые головки и тихим голосом рассказывать добрые сказки.
Как жаль, что он никогда раньше не делал этого.
Впервые Герман испытывал такие угрызения совести, что физически чувствовал боль. Ему нестерпимо хотелось все исправить. Но он понимал: это невозможно. Никогда больше не поверит ему Марфа, и не засияют ее глаза так, как светились счастьем когда-то.
И в этом заключался его личный ад.
Серые человечки, которых он про себя называл гномами, иногда прорезывались из стены. Став по обе стороны от Германа, рассматривали его и качали головами. Или ухмылялись, а потом убирались прочь.
— Все еще помнишь? — однажды спросил первый гном.
— Мучайся, мучайся, — злорадно ухмыльнулся второй.
— Помни, за что проклятие несешь…
Они так быстро исчезли, что Герман не успел их спросить: как же из этого выкарабкаться?
Последнее время они приходили, только когда он спал. Это был не тот сон, который бывает у людей, а тяжелое забытье. В нем Герман снова видел себя человеком, помнил себя таким и знал все. И одновременно пребывал в нынешней своей реальности. Его сны были так пугающе реальны, что он все время рвался хоть что-то в той жизни своей изменить. Но даже не мог пошевелиться. Если раньше он сомневался, что существует ад, то теперь точно знал: адовы муки есть.
Однажды человечки пришли, когда он беззвучно плакал. В той, другой жизни, которую ему уже не дано вернуть, он видел своих детей. Они плакали отчего-то, а он — бесплотный, невидимый — стоял рядом и не мог им помочь.
Человечки долго наблюдали за мучениями Германа, а потом первый из них сказал:
— Что-то мне его жалко. Мне вот что кажется: ему надо помочь.
Второй помолчал и потом, кряхтя, ответил:
— Нас за это накажут.
— А мы самую малость, совсем чуть-чуть. И не скажем никому! Ну не выпутается он сам.
— Так что за беда? Не подюжит — будет домовым век вековать. Пока не поймет всю свою мерзость и грехи.
— Так он же из-за любви… — угрюмо возразил первый.
— Неча мерзости свои любовью прикрывать. Пущай страдает.
— Я думаю…
— Не положено тебе думать! Ты понимаешь, что нас самих в нечисть обратят?! Только уже навсегда.
Первый понурился и загрустил. Некоторое время они молчали, потом второй сказал:
— А может, память ему совсем стереть? Чтобы и во сне не вспоминал. Тогда мучиться перестанет.