Маскируя свой триумф показной кротостью, он удалился.
Но ребенок, которого страстно желали и о ниспослании которого горячо молилась и она, и Луи, и, можно сказать, вся Франция, появился на свет только в 1145 году. Однако, ко всеобщему разочарованию, это была девочка. Первой оправилась от огорчения мужественная и сильная духом Альенора. Утешая Людовика, который все недоумевал, чем он прогневил Небеса, отказавшие ему в наследнике, она заявила:
— У нас крепкий, здоровый младенец и к тому же красивый, как и положено девочке. Будут и еще дети, и непременно сыновья. Однажды, очень давно, в замок моего отца пришел вещун, предсказавший всем нам наши судьбы. По его словам, мне суждено быть матерью сыновей, из которых один станет королем, причем таким знаменитым, что его имя сохранится в веках…
На это Людовик VII с кислым видом ответил:
— Возможно, Небеса ниспослали нам дочь, чтобы продемонстрировать свое пренебрежение к разного рода предсказателям!
В этой короткой фразе проявилось настроение, в котором в последнее время все чаще пребывал он. Его приводило в замешательство и раздражало не только отсутствие наследника, но и то, как вообще шли дела. Он старался изо всех сил, послушно следовал советам аббата Бернара, но неудачи подстерегали его на каждом шагу. За восемь лет своего правления ему не удалось добиться прочного мира, лишь немногие из местных войн оказались в какой-то мере успешными. Два наиболее могущественных аристократа — граф Джеффри Анжуйский и его сын Генри, герцог Нормандский — постоянно угрожали выступить против власти короля. И это обстоятельство было тем неприятнее, поскольку Генри предстояло в один прекрасный день сделаться королем Англии и графом Анжуйским. На востоке германский император Конрад Коэнштауфен вел себя еще более угрожающе и, казалось, испытывал особую ненависть к аббату Бернару. А теперь еще и первый ребенок — девочка. Вероятно, он в чем-то грешен, думал подавленно Людовик VII, и стал еще усерднее молиться и посещать церковь, сделался еще сдержаннее в еде, скромнее в одежде. Отказываясь от мирских удовольствий, он все больше отдалялся от жены, которая не могла разделить его чрезмерных религиозных чувств. Альенору по-прежнему переполняла жизненная энергия. За восемь скучных лет в Париже, когда — не без участия аббата — перед ней закрывали одну за другой возможные отдушины, она не утратила интереса к людям, делам, вкусной еде, красивым нарядам и маленьким увеселениям, какие были ей все еще доступны. Сфера политики была закрыта — ей не следовало соваться. Развлечения, которые она планировала, отменялись — дескать, подобные мирские забавы подавали дурной пример. Стрельба из лука, фехтование, верховая езда — то есть все то, чему ее научил покойный Ришар де Во, — были якобы вредны женщинам, рассчитывающим родить здоровых детей. Критиковались даже книги, которые она читала, и ее вышивание. «Разве сцены из истории языческой Европы, — говорили ей, — достойны воспроизведения на полотне? Разве жития святых не дают нам более тонкие и достойные сюжеты для королевской иголки?»