Он расстегнул брюки, приспустил их до колен и аккуратно, чтобы не перемазаться кровью, лег на нее. Даже удивился, как легко она приняла его. Почувствовал, как там у нее что-то сжимается, втягивая его глубже и глубже.
Бедра у нее задрожали. И вся она такая горячая, словно горит.
А потом он убежал, испытывая и страх, и огромное, ни с чем не сравнимое блаженство.
В коммуналке, где они жили вдвоем с бабушкой, его увидела соседка. Дотошная старушенция. Он отмывал от крови руки.
– Ой, Валерочка, что с тобой? – спросила она не из жалости, а скорее из злорадного любопытства.
Тогда он соврал:
– Да так. Подрался.
И она поверила. Но, когда узнала про убийство девушки, пошла к участковому и настучала на шалопая соседа.
Тогда Валерка даже не помнил, как эта бритва очутилась у него в кармане брюк. Скорее всего положил ее туда машинально. Главную улику положил.
Он не стал отрицать свою виновность в убийстве. Жалел только, что так глупо попался.
Десять лет отмерил ему судья.
Лысенький, суетливый старикашка адвокат проникся к Валерке жалостью и уговаривал подать апелляцию. Но Лерыч Безруков послал его к черту.
– Ничего не изменишь, если так легло по судьбе. Пусть все будет, как будет, – сказал Лерыч на прощание старичку адвокату и уехал в рязанские просторы.
Казалось, жизнь для него остановилась. Жесткий режим. Утром – подъем с матюками. Днем – нудная работа. Вечером – отбой под злобный лай овчарок.
Первый год показался хуже каторги, но потом смирился со своей участью. Помогло не пропасть то, что был он классным художником. Зеки таких спецов уважают. И у начальства колонии отношение снисходительное, не такое, как к остальным. Не борзей только, не нарушай режим и живи себе потихоньку, деньки считай.
А главное – можно быть самому по себе, не лизать пятки блатным и от мужиков сторониться.
После подъема Лерыч уходил в маленькую мастерскую, где еще с такими же двумя горемыками расписывал иконы для местных храмов, рисовал стенды, писал лозунги про чистую совесть зэков, с которой они должны выйти на свободу.
Там и познакомился с бородатым Пашей. Доходяга он, хуже Лерыча. Романтик задрипанный. За любовь срок мотает. Три года проторчал тут. Уж скоро с вещами на выход.
В перерывах, когда Лерыч в мастерской один, Паша заскочит минут на пятнадцать.
– Дай клейку понюхать, Лерыч. Не могу. Нутро все сводит.
Лерычу не жалко. Черт с тобой! Травись, дурья башка.
А Паша целлофановый пакет на банку наденет и морду небритую в него сует.
Три, четыре глубокие затяжки, и вот уже поплыл зэк. Нет его счастливее. Только память душу бередит. Но здесь так. У каждого есть что вспомнить. Стоит лишь оттянуться.