Инге сдернула с волос синюю ленту и взмахом головы откинула со лба слегка влажные от пота пряди.
- О, вы знаете толк в старинных вещах? Я так и думала.
Он не спросил, почему она так думала - он уже поверил в ее способность видеть его насквозь. Весь этот проклятый год только вещи были ему милы: их можно было ломать, чинить и бросать, и они не жаловались, не приставали с расспросами и не надрывали душу, они не требовали от него ни любви, ни откровенности, ни внимания. Ничего из того, что превратилось в пепел в тот миг, когда мир его взорвался и рухнул и он выполз из-под обломков один, без Эзры и Итая.
Пока Инге молча наливала ему вторую чашку кофе, колокол зазвонил снова, где-то совсем близко, чуть ли не за стеной. Ури вопросительно поднял брови и кивнул в направлении колокольного звона, но она решительно тряхнула волосами - ничего, мол, обойдется! - и стала намазывать масло на горбушку разломленной пополам немецкой ржаной булочки. Вторую половинку она протянула ему:
- Ешьте, не стесняйтесь - завтрак я тоже припишу к вашему счету.
Ури взял булочку, она была теплая, но есть не стал - при мысли о еде тошнота снова подкатила к горлу. Инге заметила, что его мутит, - черт ее знает, как она все замечала! - и как вчера ночью легко коснулась его лба прохладной ладонью:
- У вас все еще жар. Боюсь, вам придется тут задержаться, пока я вас не вылечу. Или вы предпочитаете, чтобы я отвезла вас в больницу?
Она надкусила булочку ровными, очень белыми зубами, и Ури загляделся на четкие движения ее длинных пальцев над фарфоровой тарелкой: нож-вилка, нож-вилка. Ури часто судил о людях по рукам - у Инге руки были опасные: хоть изящные, но крупные, почти мужские, с тонкими запястьями и узкими сильными ладонями, руки человека, знающего, с какой стороны хлеб намазан маслом. С такой женщиной стоило говорить без обиняков, будь она хоть сто раз ведьма, и он спросил напрямик:
- А что вам до меня? Вы ведь можете просто выставить меня со двора и не морочить себе голову.
- Как вы себе это представляете - с температурой и без гроша в кармане?
Ури опять мысленно пролистал свой разговор с матерью - неужто он говорил с нею по-немецки? - и усмехнулся:
- Но вы-то тут при чем? Вы ведь сказали, что вы ведьма, а не добрая фея.
- Боюсь, доброй феи из меня бы не вышло.
Странная гримаска, с которой она произнесла эти слова, была для Ури единственной и неповторимой. Он с детства привык видеть, как мать в случае неожиданного замешательства точно так же, слегка оттопырив нижнюю губу влево и вверх, коротким толчком выдыхала маленькую порцию воздуха через зазор между верхней и нижней губой. Знакомая эта гримаска на миг превратила опасную взрослую женщину в растерянную девочку, с которой можно было играть в поддавки, а не в прятки.