Он встал, провел рукой по глазам.
— Простите меня, Марк, я отрываю вас от работы, к тому же так ли уж необходимо говорить о подобных вещах? До завтра.
После ухода Дюрбена я подумал о том, что его безумие охватило меня, но что это благородное безумие. Но при чем тут бог? Разве недостаточно построить красивый и гармоничный город, в котором будут жить люди? Однако пора было заканчивать расчеты, их не мог сделать за меня даже сам господь бог.
В июле началась страшная жара. Солнце яростно обрушивалось на Калляж, люди работали обнаженными по пояс и вскоре стали черными, как мавры. Все смахивало на Африканскую кампанию, и Дюрбен, носившийся в своем джипе, грудь нараспашку, с коричневым от загара лицом, где ярко выделялись светлые лучики морщин, напоминал мне какого-нибудь завоевателя заморских территорий, в свое время примелькавшихся нам в газетах. Да, действительно, даже во взгляде у него появилось что-то напряженное, какая-то сумасшедшинка, именно то, что поражало меня у тех, прославленных. Он кружил по дорогам, изучал карты, отдавал приказы, проверял, воодушевлял, ругался, переделывал на ходу. Он был воистину вездесущ. По ночам его окно светилось далеко за полночь. Казалось, будто его поджимает время, подстегивает нечто, видимое лишь ему одному.
Положение на стройке, однако, было неплохим: воздвигались стены, а упорно появлявшиеся на них надписи стали уже рутиной, в столице нам по-прежнему оказывали поддержку, инциденты на восточной границе страны, как обычно, завершились туманными дипломатическими извинениями. Располагал ли Дюрбен секретной информацией или был просто охвачен все возрастающей страстью, той, что испытывают к женщине, которая вот-вот уйдет из вашей жизни? Как бы то ни было, он жил словно в лихорадке… Он худел.
— Нет, правда? — удивлялся ой. — Пустяки. Это от жары. Там посмотрим…
И он уже исчезал.
Элизабет тоже жаловалась, что совсем егo не видит, так как целый день он проводил на стройке, а ночью работал у себя в кабинете и от усталости валился там же на походную кровать. Вернее, она не жаловалась, а отпускала едкие замечания, которые Дюрбен просто не слышал. Он думал только о своих пирамидах. Если он раскрывал рот, то говорил о них. «Я повторяюсь», — признавался он иногда. Когда в его присутствии отваживались затеять разговор на другую тему, он слушал из вежливости, но по его взгляду видно было, что это его не интересует.
Такие страсти у таких людей заразительны. Страсть Дюрбена захватила нашу разношерстную и пеструю компанию, даже если кое у кого она была ослаблена, как волна на излете. Но должен сказать, что в то время дух ее еще веял среди нас и, быть может, одна только Элизабет оставалась равнодушной.