Коротышка был чем-то озабочен, однако присел рядом на корточки.
– Я только забежал узнать… – начал было он, но смолк от их тягостного молчания. Однако он не в силах был сдержать в себе вопроса, который его мучил, спросил:
– Папа римский, что, правда, очень богат?
Занятый своим делом одноногий мастер не обращал на него внимания. Вынужденный ответить, Удача вяло полюбопытствовал:
– Кто он?
Коротышка таинственно пропустил ответный вопрос мимо ушей и опять задал свой.
– Скажи, Удача? Брахманы индийского храма, где ты был, богаче Далай-ламы?
– Не помню, – неохотно и не сразу отозвался Удача, не заботясь о выяснении источника, откуда коротышка узнал о его приключении. Он вытянулся, закрыл глаза от осветившего лицо солнца и солгал. – Я, вообще, ничего не помню.
– Плохо, – расстроился коротышка. – Нельзя в первый раз так много курить неизвестно что. Я тебя научу курить опий. Не сейчас. Сейчас мне некогда.
Он очень быстро для его полноты поднялся, засеменил со двора, сопровождаемый собакой, которая высунула язык и пыталась вилять хвостом.
– Чем-то опять увлёкся, – заметил ему вслед Одноногий.
Проводив коротышку, собака тявкнула, словно напомнив ему прикрыть створку ворот снаружи.
– Кто меня привёз?
Вопрос приёмного сына не удивил Одноногого.
– Никто не видел. Мы легли спать, когда стук в ворота поднял собак. Ты был один, заваливался в седле к шее лошади. Мы решили, ты выполнял какое-то поручение и по возвращении накурился опия. – Он помедлил, потом всё же сказал. – В бреду ты часто упоминал индийский храм и Джучу.
– Уеду в горы, – внезапно сказал Удача. – Хочу побыть один.
Одноногий прервал работу. Хотел возразить, но ничего не сказал, одного за другим медленно подобрал божков и грустно сунул в карман кожаного передника.
Пальцы напряглись, побелели. От их усилия от скалы с треском оторвался осколок с искрящимися синими прожилками. Они сверкали в красных лучах вечернего солнца, переливались при поворотах куска, напоминая глаза девушки. Он отложил осколок и опять осмотрелся в знакомых местах, не узнавая их. Цвета окружающего мира являли себя сочнее, глубже, пронзительнее, изумляя и зачаровывая.
– Дэви, – будто она была неподалёку, тихо произнёс он, стоя у выступа крутого склона горы.
Неутолимая потребность двигаться, перемещаться в горах подгоняла, не давала покоя. Он шёл вверх против течения речушки, и она тоже была иной, вспыхивала внутренними переливами своего настроения, от легкомысленной голубой игривости до густо-лиловой сдержанности, по-женски непостоянная и таинственная. Журчанием она пробуждала воспоминания о грудном смехе виденной в храме девушки.