— А вместе вы похожи на светофор, — радостно встреваю я в разговор, пролетая мимо них.
— Сволочи! — Зоя безнадежно улыбнулась, махнула рукой и пошла дальше. Она лучше многих понимала, что даже если Наташа явится в трогательном школьном фартуке с ангельскими крылышками, едва ли это спасет школу.
Учитель географии Алексей Филиппович Макеев был абсолютно лыс, что неизбежно обрекало его на прозвище Фантомас. Но облику популярного тогда загадочного кинозлодея он соответствовал не только лысиной.
На уроках Фантомаса всегда было тихо (дисциплина) и всегда было темно, поскольку он постоянно показывал учебные фильмы. Проштрафившихся — тех, кто опаздывал, разговаривал, отвлекался, не отвечал на вопрос, — он заставлял рисовать бессмысленные контурные карты.
Благодаря железной дисциплине мы успевали за урок сделать очень много таких абсолютно бессмысленных вещей — например, в темноте под стрекот допотопной киноустановки подробно конспектировали учебные фильмы. Штрафные контурные карты (типа «Тяжелая промышленность Алтайского края») мы срисовывали друг у друга перед уроком в технологии «на просвет»: на оконном стекле накладывали свою слепую карту на образец. Получалось кривовато, но сходило. Я едва ли запомнил что-то из такого курса географии, а Фантомас едва ли знал, как меня зовут.
Железная дисциплина, система штрафов, неизбежность и бессмысленность наказаний были не случайны. Школьная молва донесла, что Филиппыч — бывший политзэк — прошел ГУЛАГ (та самая 58-я, где про врагов народа). Это добавляло уважения, понимания, но не любви.
Заодно это добавляло уважения и к нашему грозному директору Владимиру Федоровичу. Кто еще рискнул бы взять бывшего политзэка учить детей?
Позже, уже в мои студенческие годы, в самиздате появился солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ». Одновременно его читали по радио, по вражьим голосам, — главу за главой. Глава двенадцатая была посвящена Кенгирскому восстанию заключенных. Врубали все глушилки, приемник трещал, шипел и чихал, но все же мы расслышали, что А. Ф. Макеев, наш географ, наш Фантомас, был участником (и даже руководителем) «сорока дней Кенгира» — одного из самых крупных восстаний в истории ГУЛАГа, которое подавили в самом прямом смысле этого слова — гусеницами танков. Погибло более шестисот человек, остальных отправили в такие места, откуда не возвращаются. Руководителей расстреляли.
О роли Макеева, одного из избранных политзэками руководителей, в самый разгар восстания перешедшего на сторону лагерного начальства, Солженицын пишет со всей своей неистовой страстью и праведным гневом. При этом ссылаясь на записки самого Макеева.