Уже в сумерках покидал «Витязь» залив Астролябия. На Берег Маклая наползала ночь. Солнце давно ушло от этой суровой земли вечного лета. Солнце — на другом конце планеты, в наших родных широтах. Оно зажгло купола соборов в Московском Кремле, ярко высветило иглу Адмиралтейства над Невой, позолотило голые ветви замерзших деревьев над могилой Каарам Тамо.
Как же далек этот берег от земли, где похоронен Маклай! Но нам грустно с ним расставаться, с этим берегом, где топор называют по-русски, где из поколения в поколение передают легенды о человеке из России.
…Всю ночь бушевала непогода. Тропический дождь шрапнелью бил по палубам, и шум его порой заглушал утробный грохот корабельной машины. На всякий случай «Витязь» временами давал гудки, предупреждая о себе встречных и поперечных. Да какие здесь встречные! Кругом открытый океан. Где-то на западе, за сотни миль от нас лежала Австралия.
Давно отзвенели в машине полночные склянки, затих вечерний гомон в жилых отсеках. Я заглянул в радиорубку. В ней по-мышиному пищала морзянка. Шел прием запоздавших по причине длинной очереди новогодних радиограмм. Склонив оседланную наушниками голову над столом, радист торопливой рукой бросал на бумажный лист слова, которые долетали до нас из далекого далека. «Люблю, целую, жду…» Почти для каждого одинаково, но для каждого — свое. «Мне нет?» Он кивнул головой, улыбнулся одними глазами: «Пишут!»
В полумраке кают-компании холодно поблескивала серебряной мишурой елка. Прошло уже пять дней, как отпраздновали мы в океане нашу неяркую моряцкую новогоднюю ночь, а елка все стоит, и боцман не решается поднять на нее руку. Удивительная елка! Мы получили ее в порту Ванино, два месяца она пролежала в судовой холодильной камере, потом неделю, сгибаясь под пышным праздничным нарядом, стойко переносила тропическую духоту и вот целехонька — ни иголочки не обронила. Пушиста, зелена, духовита, отсюда, из кают-компании, до многих дверей доносит она запах родных лесов.
Я поднялся на мостик. На штурманском столе была расстелена карта, совершенно голубая, только в углу листа одиноко зеленело круглое аккуратное пятнышко. Норфолк! Уж больно мал! «Не промахнемся?» — спросил я штурмана. Он весело отозвался: «В море всякое бывает…»
Утром я выбежал на палубу и увидел над ней солнце, отполированный до блеска присмиревший океан и в нем Норфолк. Это была одинокая глыба серого камня в неправдоподобно-театральной синеве водного простора, отороченная зеленым пушком леса.
«Витязь» бросил якорь на рейде. Скалистые берега острова в лихой крутизне срывались к океану, прибрежные рифы клыками торчали из молочной кипени прибоя.