Тему сатанинской красоты Моро находит в древних мифах: Саломея, Елена, сфинкс и другие несут жестокое вечно-женственное начало в понимании художника. Он отдает предпочтение сюжетам, отмеченным печатью болезненной чувственности, губительного очарования, неестественных страстей. Далила, Галатея, Пасифая, Семела, Леда или Европа — лики холодной красоты, соблазнительной для декадентов той эпохи, подобных дез Эссенту, герою романа «Наоборот». Для Гюисманса, который описывает оба приобретенные дез Эссентом произведения Моро, изображающие Саломею, которая олицетворяет тип роковой женщины, «символический идол непобедимого Сладострастия, богиню бессмертной Истерии, проклятую Красоту, несравненную избранницу Каталепсии, сделавшей неподатливой ее плоть и твердыми ее мышцы, чудовищное Животное, безразличное, безответственное, бесчувственное, отравляющее, как и античная Елена, любого, кто приблизится или коснется ее хотя бы взглядом». Все эти мифические героини принадлежат визионерской реальности Гюстава Моро, полностью отчужденной от внешнего мира. «Только то, что я чувствую в душе, кажется мне вечным и несомненно достоверным», — утверждает он.
Художники, близкие к Ар нуво или к югендстилю, стилизуют женский образ, часто придавая ему провокационный или извращенный характер. Лишь «Купальщицы» Майоля дышат невинностью и чистотой, в то время как персонажи Бёрдсли являют бесстыдство и похотливость, доходящие до эксгибиционизма, крайней формы приапического культа. Женщины Климта и Мухи не столь бесстыдны, однако и они вызывающе обольстительны и болезненно порочны, так же как и героини Жоржа де Фёра. У Кнопфа, испытавшего прямое влияние прерафаэлитов, появляется образ женщины-гепарда — соблазнительницы, которая, предаваясь наслаждению, подчиняет себе мужчину. Творчество Мунка несет отзвук трагедии, пережитой им в раннем детстве, отпечаток пессимизма читается на бескровных лицах его персонажей с блуждающим взглядом. Женщина для него — «вампир», хищница, олицетворение смерти даже в момент зачатия («Мадонна»), к которому она принуждает мужчину, в силу присущих ей животного начала и чувственности. Что касается Одилона Редона, его искусство более таинственно, пронизано мотивами тревоги. Жажда мистики, влечение к фантастическим мирам, источник которых — бессознательное, придают образу женщины обворожительность и одновременно нечто пугающее: она увлекает нас к тайнам потустороннего бытия.
Менее склонный к мечтательности Фелисьен Ропс, как можно прочесть в «Дневнике» братьев Гонкур, «с истинной убедительностью изображает жестокий облик современной женщины, ее стальной взгляд, злую волю, направленную против мужчины, неприкрытую, не замаскированную, а вполне откровенно проявляемую всем ее существом». Ропс подводит нас к сатанизму: «Он проник в самую суть сатанизма, выразил ее в великолепных гравюрах, поистине уникальных по изобретательности, символике и мастерству — язвительно-нервному, беспощадно-горькому», — пишет Гюисманс. Если Ропс представляет один из аспектов эпохи «конца века», то другой ее лик, искаженный гримасой злой насмешки, запечатлевает Энсор, создавая свои Маски и образ Христа, преданного на поругание беснующейся толпы. Женщина-вампир встретится нам на полотнах Франца фон Штука в объятиях змеи; мы узнаем ее и у Торопа, в образах невест, уступающих желанию в любой форме и готовых утолить его любым способом. Вместе с Бёклином мы совершаем плавание на «Остров мертвых», в страну теней, окутанную тайной, — по этому пути вслед за ним направятся и другие художники, например Келлер. С другой стороны, Деркиндерен, Галлен-Каллела, Клингер, фон Маре обращаются к истории, к древним легендам и погружают нас в хаос кровавых апокалипсических бедствий, как и Анри де Гру («Хаос»).