На станции «Измайловский парк» имеется лишний путь, расходящийся в две гулкие противоположности. По бокам перрона горят лампочки, словно на взлетной полосе. Даже в самый жаркий день из пустых темных шахт тянет осенней сыростью. В брюках со стрелками и в маковой рубахе, с офисной папкой и непричесанный, Стемнин явился на пятнадцать минут раньше времени. Однако Петр Назарович, как выяснилось, был уже на месте.
Маленького роста, с поседевшими комсомольскими вихрами, в сером костюме, Петр Назарович играл желваками и монументально смотрел вбок. Видно, он приехал прямо с работы. Под рукавами вились солевые разводы. По особой прямолинейности черт сразу видно было, что он технарь.
Наверху у метро на них набросились агенты, предлагающие гостиничные номера, потом несколько женщин, продающих «домашних жареных курочек и горячую картошечку». У входа в парк посетителей подкарауливали могучий фотограф со змеей, хлипкий фотограф с обезьяной, старый фотограф с попугаем и пьяный фотограф с медвежонком. Продавались воздушные шары, попкорн, в стеклянном кубе медленно прялась розовая сахарная вата.
— Ну, вы кто вообще? Психолог, что ли? — спросил наконец Петр Назарович.
— Вроде того, — уклончиво отвечал Стемнин. — Вон, смотрите, свободная скамейка.
Они свернули на боковую дорожку. Не успели они сесть, как по главной аллее прошли три бородатых казака в серых кителях, широких синих галифе с лампасами и в папахах.
— Небось мозги уже вкрутую. По такой жаре… — проворчал Петр Назарович, провожая казаков насмешливым взглядом.
Стемнин хотел было ответить, что под каждой папахой сухой лед, но удержался: неулыбчивость казалась ему необходимым свойством новой профессии. Он достал из папки два листа бумаги, бережно расстелил их на скамейке, и они уселись.
— Петр Назарович, — начал Стемнин официально, — мне бы хотелось, чтобы вы подробно рассказали о своих обстоятельствах.
Качались тени ясеней и вязов. По небу ползли несвежие облака.
— Да-а. Обстоятельства… Херовые обстоятельства, вот что я скажу.
Мужчина умолк на минуту, видимо, все взвешивая в последний раз.
Ему пятьдесят восемь. С детства горбатился, содержал семью. Родителям помогал да своих подымал. Нонна, жена, не работала, дом вела, дочек воспитывала. Да, он хозяин, он глава семьи, так было изначально. Его слово всегда было законом. Бывал ли груб? Да, мог и по-плохому. А как иначе? Невозможно все разжевывать по три часа. Она терпела. Иногда не разговаривали с неделю. Потом вроде забывалось.
Стемнин что-то помечал в блокноте, но Петр Назарович смотрел куда-то в сторону главной аллеи. На шее екал резкий кадык.