— Ну, — говорит сержант, — ничего себе… бутерброд получился! Это что — все мне? Теперь понятно, кого начальство уважает! Чего примолкли? Он оглядывает «зеленых». Все первосрочники методично поедают кашу и боятся поднять глаза. Сержант трепетно склоняется над маслом и пытается укусить. Но вкуснятина окостенела в холоде до состояния камня. Зубы скребут по желтой поверхности, а укусить не могут. Нет, Не вкусно. Но само сознание того, что масла много, делает мечту приятной. Даже прекрасной. Никита закладывает руки за затылок и улыбается в темноте. Эх, хорошо б еще представить трехлитровку сока. Томатного-о.
А еще мнится ему мама. Живая. Настоящая, теплая. Как будто она была когда-то. Как будто есть. Она берет его голову под мышку и ерошит короткий чубчик, играя. Не говорит ничего, но она и не должна в мечте говорить. Ему хорошо уже оттого, что она пришла. Вот так — когда нужно. Что она, хотя бы тут — есть. Он снова улыбается. Даже почему-то со слезинкой. С комочком в горле. И слезинка жжется. И комочек ерошится в гортани. И улыбка выходит такая беззащитная — как у ребенка. Хорошо, что в темноте никто не видит. Мама заботливо укрывает его грязным казенным одеяльцем. Подтыкает со всех сторон. Хорошая мама. Вот только странно — крылышки за спиной. Белые. Правда, ма-ахонькие. Как у курочки. С такими не полетишь.
— А я и не летаю, — читает его мысли мама, — я прихожу.
— Зачем же такие? — спрашивает сержант, но мама целует сухими губами куда-то в нос. Ласково и по-домашнему. По-маминому. Как когда-то. То есть как могла бы когда-то. Становится понятно, что спрашивать ничего не нужно. Но это, кажется, уже сон. И он проваливается, проваливается… До подъема остается еще целых шесть часов.
— Спи, котенок, — говорит она, — и не ругайся матом. Нехорошо, сынок. И драться — нехорошо. Не бей первогодков.
— А как же дисциплина? — говорит Скарабеев, потом задумывается и обещает. — Ладно, мам, не буду. Только как же?.. Ну хорошо, я постараюсь…
— Подъем!
Это кричит Никита. Он ревет страшным голосом марала перед турниром, и «зеленые» так и сыплются, словно горох, с кроватей. Суетятся, сталкиваются, бегают с выпученными глазами.
— Фор-рма одежды номер-рр два! П-подшивалов! Ты ч-чего еще?! Б! Тебе особое пр-риглашение, б, надо?! Куркин! Твою! Я щяс!!!
Тощенький Куркин пугливо оглядывается через плечо. Истеричными движениями разглаживает засаленное одеяло. Он втягивает голову в плечи, видя резкий размах. Но сержантский кулак неожиданно разжимается в полете и только легкий подзатыльник долетает до лупоглазого рядового. Это не наказание — скорее стимул. Побудительный момент. Так старший брат попрекает младшего за нерадивость. За двойку по математике. И Куркин спешит, спешит, спешит. Виноватится и «рвет когти». Вот уже и его кирзачи вдогонку всем загрохотали по доскам.