Мазепа отвечал:
— До тех пор, пока моя голова сидит у меня на плечах, а в ней — моя философия, я остаюсь прежним Мазепой. Пусть мои казаки поворачивают назад и убегают, я приказал нести передо мной гетманский бунчук и булаву и поскакал дальше, к королю, словно за мной следуют миллионы Ксеркса. И он со своим обедневшим государством, своими недовольными генералами, со своим солнцем, которое уже клонится к закату, принял меня как наиболее удачливого из всех князей. Да какое нам обоим дело, что мне, что ему, сколько всадников за нами следует?! Он уже пресытился королевскими почестями, теперь он хочет быть взыскан милостью Божьей. Он думает об истории, как влюбленный — о предмете своей мечты: он не хочет завоевать ее благосклонность одним лишь даром высокого рождения, он хочет завоевать ее своей человеческой личностью. И если оба мы, он и я, окажемся однажды единственными, кто уцелел, и будем прятаться в земляной норе посреди степи, мы и там будем рассуждать о философии и воздавать друг другу подобающие почести, как за королевской трапезой.
— Ты говоришь, что его солнце уже клонится к закату! Ты видишь предзнаменования! Он не может больше произнести ни единого слова, не начав при этом хвастаться, как последний обозник.
— Нетрудно быть смиренным, когда все наперебой тебя восхваляют.
Мазепа с видом гордого презрения откинул свою покрытую седыми кудрями голову и галопом поскакал к королю, который приподнял шляпу и все ниже склонялся к луке седла.
Вокруг галдели генералы, да так громко, чтобы король не мог их не услышать.
— Когда я попаду в Москву, — сказал Андрее Лагеркрона, — я пущу на леи своих кавалерийских брюк ночной колпак русского царя.
— Постыдись! — воскликнул Аксель Спарре, — существует старая легенда, по который один из семейства Спарре когда-нибудь будет владеть Кремлем.
— Эй, сюда! — завопили прапорщики, — стреляйте на месте каждого, кто осмелится помешать столь возвышенному и великому князю делать то, что он сочтет нужным.
Король же смеялся и тараторил:
— Пусть русские хорошенько побегают! Пусть бегут!
Но едва звуки его голоса переставали долетать до остальных, выражение их лиц менялось, сами они становились мрачными и неуверенными.
— Ваше величество! — сверкая глазами, вскричал Мазепа на своей безупречной латыни. — Да продвинется ваше победоносное оружие так далеко, чтобы в один прекрасный день вас отделяло от Азии не более чем восемь миль.
— Это мы передоверим ученым, — развеселился король, подыскивая, хоть и не без труда, латинские слова и не отводя глаз от белых, красиво жестикулирующих рук Мазепы, — если граница и впрямь недалеко, нам придется дойти до нее, чтобы потом можно было сказать, что и в Азии мы побывали тоже.