В один из тех дней, когда мы все еще не залечили раны от пронесшейся рядом смерти, в солнечный послеполуденный час я рухнул в ноги матери. Глядя на ее толстые щиколотки и заношенные тапки (еще один подарок на день рождения?), я закурил сигарету, потом приподнялся, встал на колени и выпустил дым прямо ей в лицо. Подействовало. Она с отвращением сморщилась. Не важно, в те дни ей и так все было противно. Я просто хотел, чтобы она меня заметила. Мне надо было сказать ей нечто важное. «Послушай», я массировал виски, «это не самоубийство. Бокан убит. Полиция пока держит это в тайне, в интересах следствия». Я пытался смотреть ей в глаза, но их не было видно из-за синих набрякших мешков и отекших век. «Вчера меня вызывали и расспрашивали о приятелях Бокана. Поскольку ничего не украдено, подозревают кого-то из них». Мы смотрели друг через друга насквозь. Свет заползал через спущенные жалюзи, но он не помогал нам увидеть друг друга. Или же нам не нравилось то, что мы видели.
«Почему бы тебе не включить телевизор?», спросила мать. «Может, там какой-нибудь фильм, или футбол».
«Как хочешь», я пожал плечами, едва чувствуя их. «Если ты не знаешь своего сына, то я знаю своего брата. Он такое сделать не мог».
«Как мне его жалко», услышал я безжизненный хрип, окрашенный присутствием в крови мегаседативов.
«Ты ни в чем не виновата», всхлипнул я глухо, неспособный ни злиться, ни сочувствовать. «Перестань себя мучить».
«Не будь таким грубым», мягко укорила она меня и потонула в молчании, которое ни с кем не хотела делить. Она была бесчувственна к кошмарам этого мира, и здесь больше не было места Богу. «Так дальше нельзя», решил я, краснея от напряжения, которое потребовалось для того, чтобы отлепить колени от пола. Мое «береги себя», осталось несказанным.
В тот же вечер отец сообщил мне, что разговаривал с психиатром о состоянии матери. Этот психиатр — его старый гимназический товарищ, он обещал сделать все, что может, чтобы «вернуть мать». Отцу, на самом деле, было стыдно признаться, что возврата нет — ни для матери, ни для нас, «ее родных». Я думаю, было бы лучше, если бы он рассказал доктору, отвечающему за души людей, о своем состоянии, о том случае, когда он бросил свою жену и трехлетнего сына на задымленной лестнице, а сам сломя голову убежал, чтобы спастись и вызвать подмогу, потому что в подвале здания, где мы тогда жили, вспыхнул пожар. Мать крепко прижала меня к себе, и мы заскочили обратно в квартиру. Она велела мне собрать игрушки в коробку от телевизора, а сама вытащила из шкафа одеяло, быстро отнесла его в ванную, намочила водой и положила на пороге комнаты, в которой мы находились, закрыв, таким образом, щель под дверью. Потом спокойно — я помню ее спокойствие — взяла меня за руку, подвела к окну и настежь открыла обе створки. Она сказала, что об игрушках я могу не беспокоиться, с ними ничего не случится, даже с теми, которые я не успел положить в коробку. Я верил ей и всем телом прижался к ней, обняв ее ноги. Мы стояли возле открытого окна, из-под двери в прихожую лез дым, все более густой, а она смотрела на отца — высоко подняв руки в нашу сторону, он орал на пожарных и ругался на них, приказывая первым делом вытащить из огня мать с маленьким ребенком. Они на него орали еще сильнее и отталкивали, но, правда, из всех жильцов именно меня и мать первыми погрузили в их корзину, которая была похожа на ковш