– Есть. Ты.
Катя повернулась столь стремительно, что черные ее волосы взметнулись шелковым шлейфом, переливаясь в свете фонарей и луны изумительными, сказочными бликами. Не дав Тарасу сказать более ни слова, она обвила его шею гибкими прохладными руками и прильнула к его губам своими – мягкими, теплыми, с удивительным вкусом парного молока. Так, во всяком случае, показалось Тарасу. Хотя рассуждать о чем-то здраво он в тот момент попросту не мог.
А утром, когда он с сияющими от счастья глазами вышел к сидящим за завтраком родителям, мама сразу что-то почуяла:
– Ты чего это светишься? Не влюбился, часом?.. Смотри мне!
– А чего смотреть? – вступился за Тараса отец. – Парню четырнадцать лет, не ребенок уже.
– И что? – полоснула его взглядом мама. – Под венец теперь с первой встречной?..
– Катя не первая встречная! – помимо воли вырвалось у Тараса.
– Что?.. – выпучила глаза мама и, поперхнувшись, закашлялась, багровея лицом. А отец, смущаясь, сказал:
– Но она же тебе троюродная сестра…
– Ну так что с того? – подала вдруг голос бабушка из-за открытых дверей горницы. Тарас и не знал, что она дома, и теперь ему стало особенно неуютно и стыдно. Впрочем, то, что говорила бабушка, ему понравилось. – Не родные же. У нас вон и двоюродные в прошлом годе женились, Витька с Нинкой Каюровы. Помнишь небось? А троюродные – и-иии!..
И тут вдруг прервался мамин кашель. И раздался вопль:
– Не-е-ет!!! Ни за что! Не отдам! Околдовали парня!..
Тарас испугался. Очень испугался. И маминого крика, и чего-то еще, пока не осознанного, но уверенно заползающего липким холодом внутрь – в мозг, в сердце и даже в живот. Хотелось одного – сбежать, спрятаться, съежиться, сжаться в комочек и закатиться в теплую, уютную темноту. Перестать видеть, слышать, чувствовать. «Это называется умереть», – услышал он противный до омерзения шепот, не сразу осмыслив, что шепчет он сам.
Но он не умер. И даже никуда не сбежал. Побежала мама. Отец кинулся следом, но сумел догнать ее лишь возле калитки двоюродного брата. Тарас, которого продолжал держать в холодных тисках липкий ужас, неведомо как оказался там же, но, пригнувшись, замер за штабелем досок возле забора и, цепенея от предчувствия катастрофы, наблюдал за родителями. Он видел, как отец пытался успокоить маму, хватал ее за руки, уговаривал вернуться, но та лишь молча отталкивала его, снова и снова протягивая руки к калитке.
На крыльцо вышел дядя Матвей.
– Что, гости дорогие, поделить не можете? – зычно спросил он, усмехнувшись в усы. Однако взгляд его при этом остался серьезным и даже злым, словно он заранее знал, что последует дальше. – Не можете решить, кому первым во двор ступить? Не спорьте, я вам обоим рад.