— Вы просили меня рассказать, что я увидел.
— Верно. Но мне в голову не могло прийти, что ты будешь рассматривать эту женщину. Может быть, я и об этом тебя просил?
— Простите меня, — говорю я.
Он вздыхает и покачивает головой.
— Одибо.
В ответ я поднимаю глаза.
— Я хочу, чтобы ты усвоил раз и навсегда. И слушай меня внимательно. Когда я прошу тебя за чем-либо сходить в дом этой женщины, делай только то, о чем я тебя прошу, и ничего более. Понял?
— Да, — говорю я.
— Если я прошу тебя отнести ей что-нибудь, отнеси и возвращайся назад, и не предпринимай ничего, что не входит в мое поручение. Слышишь?
— Да.
— Ты же не вообразил, что должен делать в ее доме что-то кроме того, о чем я тебя просил, — ведь так?
— Да.
— Так хорошенько запомни это. Потому что, если ты когда-либо возомнишь, что волен делать, что тебе вздумается, я без раздумий лишу тебя работы и жалованья и отдам их тому, кто будет с радостью повиноваться моим словам. Тогда тебе придется самому заботиться о себе — и бог в помощь тебе, однорукому!
Он встает и опять ходит по моему дому к двери и обратно. Лицо у него очень мрачное.
— Простите меня, — говорю я.
Он не отвечает. Я не знаю, что делать. Я не могу представить, что бы такое сказать, чтобы он не гневался.
Аку
Я вижу, как мой мальчик вертит в руках рубашку, которую купил ему Тодже. Что я могу поделать? Лишь покачать головой. Как может он, маленький, знать, что за мысли в эту минуту опустошают мой ум, но я даже рада. Бедствия, выпавшие мою долю с тех пор, как забрали его отца, слишком огромны даже для меня. Было бы непереносимо узнать, что эти бедствия обрушатся и на сына.
— Мама, — зовет он.
— Что, сынок? — говорю я.
— Как надевается эта рубашка?
— Так же, как всякая другая. Чтобы пуговицы были спереди, а карманы не вывернуты наизнанку.
Он пытается натянуть ее. Он в восторге, я не хочу портить ему настроения и ухожу. Я собираюсь к Тодже…
Я напрасно стараюсь не думать о наших бедах. Чем еще может питаться ум, обреченный на одиночество, которому, кажется, нет конца? Когда три с лишним года назад федеральная армия освободила город и все люди моего племени бежали с мятежниками, потому что это казалось единственно верным, я осталась дома в гордой уверенности, что поступаю правильно. Как я тогда дрожала в кустах, прижимая к груди моего годовалого! Я не покинула мужа, ибо знала, что жизнь без него — не жизнь. Разумеется, очень скоро блеск моего решения поблек в моих же глазах, ибо я открыла, с какой грубой действительностью мне придется иметь дело. И все же меня утешала мысль, что муж мой со мной, и, что бы со мной ни случилось, считала я, все не страшно, пока муж мой со мной. Но вот уже три года прошло с тех пор, как они забрали его в тюрьму, и я больше не чувствую себя в безопасности, и, как ни горько признать, я порой сомневаюсь в мудрости моего решения остаться в городе. По что теперь я могу поделать?