- Тебе нас жалко?
Он так долго молчал, что она решила первая закинуть крючок.
Ее манера, голова на отлете, испытующий и одновременно затравленный взгляд, и голос с хрипотцой в легком зажиме. И жалко-то ей одну себя, ибо время уже прошло (всего месяца три, не больше), а ничто для нее не сдвинулось, и так страшно теперь прогадать.
Она улыбнулась чуть натужно, потом подвинулась, пропуская его руку, и прикрыла глаза.
Вот и закрутило, и потянуло в воронку все, что он наломал за последнее время, и зацепилось одно за другое, и стало запрудой поперек течения, пока не остановилось всё. Надо было снова разгребать что скопилось и, разобравшись с мелочевкой, выискать первородыш причины и, вытянув его за хвост, заглянуть в мелкие бусинки игольчатых дерзких глаз без страха и гадливости, а с участием, как глядят в самого себя.
Резкий протяжный клаксон заставил его вздрогнуть. И он, не спеша, вытянул наружу разгоряченную влажную руку.
Все уже поползло. Впереди чуть развиднелось. Машина улиткой выползла на кольцо и, продвинувшись на несколько шагов, снова замерла в ожидании.
Поспешная неловкость не оставила на нем и тени замешательства. Он все так же глядел куда-то вперед. Но едва заметное чувство, которое никто бы не назвал нежностью, все-таки шевельнулось в нем, и, в унисон с этим неясным еще проблеском, он мягко вывел педаль.
Когда это было? Шесть лет назад, в день открытия, когда зал пел, плакал, стонал, не отпуская их после финала. Жене, в порыве дикого неистовства повторявшему сцену на бис, массовка, повиснув на шее, сместила позвонок. Он лежал неподвижно в кабинете главного, в крошечном закутке, на диване. Да-да, на том самом диване, знакомом ей ныне каждым своим изгибом.
А тогда он перенес Женю в свою машину и повез их за тридевять земель в хрущобу у кольцевой дороги, которую они сняли еще студентами, когда стали открыто жить. Женя лежал на заднем сиденье, а она сидела, как сейчас, рядом с ним, и он впервые уловил то женское напряжение, которое исходило от нее. И сказал ей об этом в ту ночь, когда "скорая" уехала, а Женя спал. Они сидели на кухне у зарешеченного окна. Но началось тогда все тоже в машине, и так же подрагивал руль.
Сколько она его помнила, у него всегда было обиженное лицо. А все остальные чувства были вариациями этой великой обиды. И, перетекая из банального увлечения в безнадежное уныние или в откровенное отчаяние, обида всегда оставалась центром его миросозерцания, от нее он отталкивался во всем. Эта обиженная маска, как ни странно, была и его обаянием, и его защитой, и его кредо. Обиженные губы на чуть припухлом лице, добрые невероятные руки, насмешливые глаза.