К вашему сведению, Луисардо никогда не покидал пределов Гибралтара, однако знает мадридские улицы, как будто мочился там на каждом углу. У холма Санто-Доминго, там, где парковка, прямехонько напротив заведения Чакон, малявка, вот где все началось. Луисардо криво улыбается, показывая свой острый, как зуб ножовки, клык, там-то путешественник и поджидал Рикину. Из его лживого рта вырываются клубы дыма, слюни и выдуманные имена девушек, которые ходят в купальниках и туфлях на высоком каблуке, демонстрируя свои ножки. Так они еще аппетитнее, чем совсем голышом, малявка. Пышнозадая Самира, высокая и стройная, с осиной талией и ярко-фиолетовым влагалищем. Толстушка Ясмина с нежными руками, которая заплетает волосы в разноцветные косички, позвякивающие в темноте. Хайра-доминиканка, у которой ягодицы начинают подрагивать при виде каждого толстосума. Катрин, которую близкие для краткости зовут Кати, получившая в Париже воспитание вместе с бешенством матки. И еще восемь, малявка; Луисардо продолжает врать хриплым, рокочущим от скопившейся слизи голосом. Это случилось позавчера, за два дня до того, как путешественник объявился в Тарифе, а теперь тихо, потому что ночь заставляет его судорожным движением отдернуть занавеску. Лето, конец августа, и в Мадриде такая жара, что топор может увязнуть в воздухе. Путешественник не замечает Чакон, какое там. Не замечает он и того, что ведет себя слишком уж хипповато. Ворвавшись сгоряча, единственное, что видит путешественник, — это что Рикины здесь нет.
Луисардо рисует живописную картинку: Чакон курит в конце стойки в компании двух личностей, скрытых тенью. Чакон разговаривает, пьет и продолжает курить, всякий раз встряхивая своими браслетами, когда подносит сигарету к губам, и потихоньку напевает мелодии песен, таких же старых, как она сама. Краешком глаза в одном из зеркал Чакон замечает лихорадочно ворвавшегося путешественника, который подходит к стойке и, окинув взглядом рассевшихся рядком девиц, нервно спрашивает Рикину; ядреные мулатки в обтягивающих купальниках, которые зевают от скуки, уже знают путешественника, знают, что он пустой, малявка, что карманы у него дырявые, говорит Луисардо, расплываясь в улыбке. Все это они уже знают, и поэтому им лень даже пальцем пошевелить, чтобы подозвать его, и они продолжают зевать, непристойно развалясь за стойкой, которую какой-то умник размахнул от стены до стены, так что едва удалось втиснуть слегка продавленный диванчик и игровой автомат, на котором никогда много не выиграешь.
Луисардо со своей неизлечимой склонностью к путанице, о которой уже говорилось выше, продолжал все больше и больше запутывать меня. И, пользуясь правом рассказчика, не терял времени даром, скурив между делом весь косяк. Я сказал ему, что это нечестно. Как же — такого разве проймешь. Он продолжал смолить бычок и врать, благо дыма и времени хватило, чтобы усадить путешественника за непомерной величины стойку, отделанную плиткой, как в заведениях, торгующих прохладительными напитками. Понимаешь, малявка, на самом деле это Чакон когда-то взбрендило поставить такую огромную стойку, и случилось это лет пятнадцать назад. От широты душевной, как она сама с гордостью заявляла. Так слушай дальше: притон только что открыли, вычистили и вымыли, и запах морилки бьет в нос путешественнику, который, разгорячась, подходит к стойке и заказывает стакан тоника с двумя кубиками льда, если не трудно. Чакон слышит это и кричит подавальщице, чтобы та обслужила клиента. И обрати внимание, что на этот раз путешественник платит. «С тебя три тысячи,