Она резко оборвала себя, осознав, что делает именно то, что он запретил ей делать, — обсуждать его брак. И привело ее в чувство не только собственное сознание неловкости положения, но и внезапно появившееся на обычно открытом лице Дины замкнутое выражение.
— Извините, — быстро проговорила она. — Как я уже сказала, это не мое дело.
Дина сочувствующим жестом коснулась руки Линнет.
— Вы живете здесь, как член нашей семьи. Естественно, вам хочется кое-что знать, — сказала она. — Если я скажу вам… между нами, по-дружески, что этот брак никогда не был идеальным, сможем мы никогда больше не возвращаться к этой теме? Макс не простой человек, я знаю; он требовательный, слишком интересный внешне, что не приносит ему пользы, он вечно в пути. Но Джоанна… — Она надолго умолкла, не решаясь продолжить, и Линнет боялась дышать, чтобы не спугнуть ее.
Наконец она произнесла с неохотой, как будто из нее это вытащили клещами:
— У Джоанны был очень трудный характер. С самого начала ей, по-моему, не нравилась Италия. Она все время уезжала, возвращалась и снова уезжала. То за туалетами в Париж, то к друзьям в Канны.
Это Джоанна-то уезжала? Джоанна бежала из дома? Линнет так долго рисовала себе печальную картину, в которой Джоанна играла роль настоящей затворницы в «Кафаворите», зависящей от капризов мужа, что она едва могла поверить в то, что ей говорила Дина.
Она тетка Макса, естественно, она на его стороне, подумала Линнет, но в душе не могла отрицать, что Дина честный и откровенный человек. И с готовностью признает недостатки Макса.
— Но когда родилась Кэсси, то, конечно же, все изменилось? — спросила Линнет.
— Я надеялась — я молила, чтобы это было так. Ребенок иногда удерживает вместе мужчину и женщину. Но… — Она снова покачала головой. — Я и так слишком много сказала. Хватит, — решительно сказала она.
Джоанна, должно быть, была так несчастна, заставляла себя повторять Линнет, что даже ребенок не изменил ее жизнь к лучшему. Она была вынуждена продолжать убегать из дома. Наверное, во всем был виноват Макс.
Но ее непоколебимая в прошлом убежденность дала трещину. Картина, которая жила в ее воображении с тех пор, как она приехала в Венецию, потеряла свою четкость, ясность, одноплановость. Появились новые контуры, новые грани, о которых она и не подозревала. И как она ни пыталась настойчиво убеждать себя, что все это чепуха — в конце концов она знала Джоанну, — даже в эту мысль начало закрадываться сомнение. Насколько глубоко и полно может знать наивная, юная девушка молодую женщину на несколько лет старше себя, которая в полном объеме обладает сексуальной индивидуальностью?