Арону нужно было знать, что они живы, что они существуют, что они не просто тени в его мире теней, размытые очертания на стене, мимолетные движения.
У Арона в лесу не было ни ручки, ни бумаги, так что писать он мог только в своих мыслях и снах. Письмо превратилось в навязчивую идею, в обещание возможности, не дававшее ему спать.
В последнюю ночь лета Арон рассказал о себе Инне. Он рассказал ей то, что никогда никому не рассказывал, о том, откуда он, почему сбежал из дома, он рассказал ей все, кроме своего имени, имени, которое просто не мог произнести вслух.
— Я вырос на Фарерских островах, — начал он, — но ты, наверно, не знаешь, где это.
Инна покачала головой.
— Это группа островов по дороге к Исландии, далеко отсюда. Я родился на маленьком островке под названием Мичинес. Это очень далеко, Инна, в другом мире.
Они вместе сидели перед костром. Арон закрыл глаза. Тяжело вздохнув, он нашел рукой руку Инны и сжал ее.
— У меня были отец и мать, сестра, почти мне ровесница, и двое младших братьев. У нас имелась рыбацкая лодка, как и у других семей, и мы добывали яйца и птицу. Все держали овец, которые паслись круглый год, примерно как у вас олени. Поскольку я был старшим сыном, я рано начал ходить вместе с отцом в море и в горы — всюду, куда бы он ни пошел, я следовал за ним. Я восхищался им, должен тебе сказать. Не было того, что мой отец не умел. Я все время смотрел на его руки, такие ловкие и умелые. Слушал его слова. Смотрел, как он управляет лодкой в шторм, закрывая лицо от воды и ветра.
Отец мог найти дорогу домой в любую погоду. В моих глазах он был самым сильным и самым мужественным человеком на свете. Для него все было так просто и так понятно. Он без труда лазил в птичьи гнезда на скалах и легко переворачивал ягненка в матке. Я помню его руки, помню, как спокойно и уверенно они двигались. И он никогда не обижал нас. Мы не боялись его. Мать была другой. Она легко выходила из себя.
«Прочь! — кричала она. — Убирайтесь прочь!»
И мы вылетали из дома. Мать была верующей, истовой христианкой. Как и другие жители нашей деревни, она принадлежала к общине пиетистов[5].
Воскресным утром мы должны были сидеть неподвижно в избе с руками, сложенными на коленях, а потом так же молча идти в молельный дом. Отец с нами не ходил. Я предпочитаю молиться дома, говорил он, и при этом веко его чуть подергивалось. Я боялся, что он своим поведением прогневает Господа, но в глубине души почему-то знал, что Бог к нему благоволит. Отец словно был осенен Божьей милостью. Когда рыба не шла и все в деревне вздыхали, стенали и говорили, что это наказание за грехи, то отец говорил, что мы должны простить море, простить его за то, что оно иногда отказывает нам в пропитании. В такие моменты мать готова была испепелить его взглядом, но она молчала.