Он замолчал.
Коринф спал. Глаза его были закрыты, рот приоткрылся, голова повернулась вбок на подушках. Грудь медленно поднималась и опускалась. Людвиг вздохнул и снова взялся за банджо. Теперь он тихонько наигрывал Sag beim Abschied leise «Servus»[32] и без выражения смотрел на Коринфа.
Он проснулся оттого — нет, в ту же секунду, как Гюнтер появился рядом с его креслом и сказал:
— Полпервого, герр доктор.
Он открыл глаза, перед которыми еще стояла картинка джунглей, где сотни ржавых, искореженных «либерейторов» заросли папоротниками, лианами и громадными цветами так, что их почти уже не видно; змея медленно выползает из мотора на землю, на сломанном крыле трахаются обезьяны, а в кабине пилота порхают птички. Он подумал: «Некоторые, может быть, до сих пор используются для перевозки грузов, в Африке или в Бразилии», — поднялся и сел на край шезлонга.
Тонкое серое облачко заслонило солнце. Стало прохладнее.
На тенистой улице, спускавшейся с холма к железному мосту, Гюнтер спросил:
— У вас найдется немного времени?
— Зачем?
Гюнтер остановился, перегнулся через колени Коринфа и опустил стекло.
— Видите вон тот дом?
Коринф снял шляпу, высунулся в окно и увидел маленький, желтый домик, чуть выше на склоне.
— Вижу.
— В этом доме Шиллер написал «Дон Карлоса». — Гюнтер смотрел на него победоносно.
Коринф подумал: «Может, мне надо выйти и коснуться стены?» Гюнтер протянул руку над рулем и произнес, обращаясь к щеткам дворников:
— Закончились прекрасные дни в Аранхуэсе. Это не было героическим поступком, Октавио![33]
— Чудесно, — сказал Коринф и снова надел шляпу. — Кто-то другой мог бы думать по-другому, но я нахожу это чудесным.
— Здесь, в Дрездене, он написал еще и «Ode an die Freude»[34], — сказал Гюнтер, продолжая вести машину. — Знаете, ту самую, что Бетховен использовал в своей симфонии. Это я знаю наизусть. «Обнимитесь, миллионы!»
Коринф рассматривал его сбоку.
— Разве он потом не переехал в Кенигсберг?
— В Кенигсберг? — закричал Гюнтер. — Шиллер? Герр доктор! Слышал бы это мой учитель немецкого! В Веймар — к Гете, своему лучшему другу, который был там министром. Два духовных лидера Веймара! В Кенигсберге жил Кант, вы должны знать, Иммануил Кант, философ. Когда он выходил из дому, люди проверяли по нему часы. Я жил неподалеку от его дома.
— Да неужели? Еще два духовных лидера — из Кенигсберга. Когда?
— Недолго. В конце войны. Жуткий город. Берлин лучше.
— Несомненно.
Они миновали квартал, заваленный прогнившим мусором и, преодолев мост, въехали прямо в руины. При дневном свете запущенность сильнее бросалась в глаза, чем ночью; матовый блеск солнца над равниной тоже пропал. Коринф покосился на черный фронтон, уставившийся вдаль своими дырами, и спросил: