— Слушай, Гюнтер, что было в фюрере такого особенного? Я хочу сказать, кроме того, что ты знал, кем он был. Если бы, к примеру, ты сейчас его встретил, представь себе, он стоит здесь и ловит машину, на что бы ты обратил внимание?
Он притворился, что не заметил, как вспыхнули щеки Гюнтера. Тот повернулся к нему:
— Но, герр доктор, так больше никто не говорит: фюрер.
— Я пошутил.
— Вы хотите сказать, если бы мы его прямо сейчас встретили?
— Да, представь себе: он сидит сзади тебя.
Гюнтер мгновенно перевел взгляд на зеркало. Он облизнул губы.
— Ну… я не знаю. У него были маленькие усики.
— Что ты сказал?
— Но это вам, конечно, известно. Я не знаю. Это все было так давно, и я был такой маленький. Я ведь даже его видел.
— А я и забыл.
Гюнтер засмеялся.
— Вы что же, верите, что он жив? Что об этом думают на Западе?
— Скорее всего.
— Да ну? Говорят, он прячется в Аргентине.
— Возможно.
Гюнтер посмотрел на Коринфа, и лицо его просветлело: он понял.
— Ах, вот что вы имеете в виду! Да, люди никогда не изменятся. Мой отец так говорил.
— Всегда слушай отца, Гюнтер, — сказал Коринф. — Ты коммунист?
— Конечно, герр доктор.
Коринф насвистывал сквозь зубы It’s a long way to Tipperary и смотрел в окно. Он думал, если бы шел дождь, такого пожара бы не было — еще лучше, если бы ночью налетела буря с грозой. Почему? Он посмотрел — и вдруг увидел, как это было:
Вот он, перед ним, город Людвига: кафе полные народу, мосты забитые машинами, площади, залитые солнцем. Солнце освещает роскошные магазины, стены и мостовые, сложенные из песчаника, добытого в ближних горах. Не очень тепло, не лето все-таки, февраль, и вдруг от верхнего угла здания банка откололся гигантский кусок и упал на тротуар, среди людей. Так начался конец света. И мгновение это за многие годы никуда не делось, город полон призрачных видений. Дымовые трубы и крыши распадаются на куски и осколками осыпают сады и улицы; трещит дерево и грохочут камни; трамваи, велосипеды, автомобили въезжают в распадающийся асфальт и тонут в песке; в окнах разрушенных домов сам собой зажигается свет. В тени видения сохраняются дольше, но тени почти не осталось. Туманный город тонет сам в себе под лучами неподвижного, ледяного солнца, пытающегося с помощью герметики[35] оживить его — холодные лучи скользят по герметическому морю у подножья грота Кршовского, в скалах, неподалеку от Рима…
Глаза его сияли. Невероятно. «Я жив», — думал он и смотрел на башни ратуши. Они въехали в пораженные проказой улицы, и Гюнтер спросил:
— Куда прикажет отвезти вас, герр доктор?