– Верно. Совсем забурел Гусев, человеческого обращения не понимает.
Павел окончательно осознал, что хорошим это дело не кончится, и предпринял последнюю попытку разрулить конфликт.
– Пустите, мужики, мне некогда.
Он шагнул вперед и тут же полетел на пол от чувствительного толчка в грудь. С дребезгом грохнулась на бетонный пол эмалированная миска с первым, горячая баланда окатила не только Павла, но и одного из подручных Чалого. Тот выругался и, вместо того чтобы винить своего приятеля, попытался достать ногой распластавшегося на спине штрафника. Но промахнулся и зло зашипел от досады.
Павел резким движением поднялся с пола, встал лицом к ухмыляющимся противникам. Его физическая форма оставляла желать лучшего, он ослаб, потерял прежнюю ловкость, однако не думал об этом. Волна ярости захлестнула Павла с ног до головы. Снова вспомнились убитые женщина с ребенком, расстрелянные пленные, подорванный состав, трупы, которые он выносил в морг.
– Уроды! – яростно выдохнул Гусев.
И от этой ярости Чалый и его дружки невольно попятились.
– Убью гадов!
Плевать, что он слабее каждого из троицы, плевать. В глазах его плескалась черная ненависть, руки сжались в кулаки.
– Гусев, ты что? – с нескрываемым испугом спросил Чалый, до которого вдруг дошло, что сейчас его будут убивать, рвать на куски голыми руками, месить ногами, покуда душа не покинет бренное тело.
Вместо ответа Павел ринулся на него, замолотил кулаками, будто мельница, целя и попадая в самые болезненные места, выводя противника из строя яростными ударами. Пусть врагов трое, плевать, что обступили со всех сторон. Еще никогда в жизни он так самозабвенно не дрался, целиком, без остатка, отдавшись древнему, поднявшемуся из глубин его сущности инстинкту.
Бить, убивать! – грохотом тамтама стучало в сознании. И он бил, бил так, чтобы убить.
Прибежавшие на шум и крики санитары с трудом оттащили Гусева от трех окровавленных кусков мяса. Давно уже не сопротивлявшихся, только моливших о пощаде и уже потерявших всякую надежду.
– Прекрати, парень, не дури! – кричали санитары, заламывая ему руки, а он рвался вперед, чтобы успеть хотя бы еще разок врезать ненавистным тварям, олицетворяющим в этот момент все зло этой войны.
– Господи, да он никак сумасшедший! – схватившись за голову, плакала пожилая санитарка, ставшая свидетелем последних секунд драки.
Женщина еще не осознала, что Гусев дрался один против трех, и вовсе не был застрельщиком.
– Лютый, как есть лютый, – произнесли за его спиной.
Голос Павлу показался знакомым. Это был кто-то из тех бойцов, что видели, как он расстреливал пленных опóзеров. И тогда Павел обмяк, обессиленно опустил руки и перестал сопротивляться.