– Вот вы всё говорите, Аристарх Алексеич, у нас в земстве проходимцы… Не всё же проходимцы! Возьмем хоть Воронова – это уж дворянин настоящий.
– Воронов! Юрка! дворянин! – с пренебрежением воскликнул Аристарх Алексеич. – Могу вам сообщить!.. Нет-с, сударь мой… Настоящий дворянин, смею вам доложить, со всяким стервецом знакомства водить не станет… Юрке далеко до дворянина-с!.. У него, у срамника, мужики в кабинете садятся… Да-с!.. Могу вам сообщить!.. Вломится этак какой-нибудь грязный мужлан да и развалится и важничает, а Юрка ему водки подносит, лебезит перед ним, «вы» ему, стервецу, говорит, по отчеству величает… – Господин Тетерькин с негодованием отплюнулся, подавил некоторое волнение и затем уже продолжал: – Нет-с, далеко Юрке до дворянина… Вот покойник отец его, Антонин Рафаилович, – это точно был дворянин!.. Это настоящий дворянин был, смею вам доложить… К тому, бывало, купцы первостепенные не смели в усадьбу въезжать, а возьмет этак троечку, поставит за околицей, да пешечком-то, да без шапочки и бредет к барскому крыльцу… Вот это дворянин-с… Тот, бывало, не задумается: чуть не по нем – плетями! В кнуты!.. Розог!.. Вот это, могу вам сообщить!.. А то вы толкуете – Юрка! Юрке далеко до дворянина… Юрка – прохвост, сударь мой, а не дворянин…
Аристарх Алексеич важно всхрапнул, приосанился и строго взглянул на меня.
– Есть тут одна ррракалия – Семка Раков, – начал он, – мужичишка, могу вам сообщить, дрянь. Хорошо-с. Приказал я в прошлом году посеять просо. Посеяли. Поспело просо, приказал я нанять убрать его. Наняли. Наняли, смею вам доложить, негодяя Семку. Дали задаток. Отлично-с. Просо стоит… Ну, я, разумеется, спрашиваю: почему стоит просо? (Тетерькин внезапно рассердился.) Какие-такие причины!? – «Семка болен-с». – А-а, болен, нанять в его счет! – Приказал – наняли: семь рублей. Превосходно-с. Узнаю кто судья – Юрка судья. Великолепно. Прошу Юрку взыскать с Ракова двадцать рублей убытков и меня, господина Тетерькина, ублаготворить. Еду к нему сам… Понимаете ли – сам еду к этому протоканалье!.. Прошу… – «Нельзя». – Почему? – «Должны представить доказательства». – А мое благородное, дворянское слово? – «Не могу-с!..» – А? Каково вам покажется? Мне, помещику и дворянину, Аристарху Алексеичу Тетерькину – и вдруг: «Не могу-с!..» Дальше. (Чем больше сердился и входил в азарт Листарка, тем короче и выразительней становилась его речь.) Выхожу. Понятно, не простился. «Лошадь!» – Никто не откликается… То есть, понимаете – ни души. Лошадь стоит у ограды, был я в легком экипаже и кучера не взял. Вообразите положение! Кричу. Выходит из кухни какая-то бестия, в шапке, рожа красная и ряб. «Лошадь!» приказываю. Молчит… «Лошадь!» Что же вы думаете, этот мерзавец! – Тетерькин многозначительно замолчал и затем с расстановкой произнес: – «А поди да сам отвяжи», говорит… – Тетерькин спустил голос до слабого лепета: – А? Это, изволите ли видеть, мне-то, барину-то, он осмелился… Можете себе вообразить… Я онемел. (Тетерькин с ужасом расширил зрачки и уподобил голос какому-то зловещему шипу.) Бегу к Юрке. Говорю, прошу, требую, наконец, наказать мерзавца. Представьте себе смеется! А?.. Я, дворянин и помещик, требую и, наконец, прошу – и он смеется!.. – Тетерькин с негодованием запахнул халат свой и, чуть не захлебываясь от сдерживаемого волнения, возгласил: – Трубку, Арина! – после чего укоризненно, хотя и с примесью некоторой снисходительности, сказал мне: – А вы толкуете – дворянин… Нет, он не дворянин, а хам-с!..