— Гийом, — усмехаясь и кривясь, прошептал он и сам, прижимая его, теплого, гнущегося во все стороны, податливого и нежного, к рыжевато-курчавой груди, тиская и гладя выступающие острые лопатки. — Смеешься. Не смейся. Я ж тебе говорил. Не смей уходить от меня. Я приказываю тебе. Золото мое. Золото.
Я спас тебя, я спасу тебя еще много раз, ты боишься меня, ты пропадешь без меня, я сам убью тебя, ты останешься моим навсегда.
Аквитанское золото уже местами окрасилось алым. Сарацинский поэт написал бы стихи. Просто человек — повыл бы с горя и от жалости. Голова юноши запрокинулась, открывая острый выступающий кадык, и верхняя губа приподнялась — теперь Гийом и правда смеялся, уходя на свободу.
Так рыцарь Алендрок де Монфорт окончательно сошел с ума.
Такая жалость.
7. Как оба рыцаря уехали домой, и о сдаче города Аккон
Впрочем, нет. Окончательно сошел с ума Алендрок к утру.
Он уложил своего Гийома, тихого и мертвого, на постель, а сам чинно оделся — не в красное, как обычно, а в черное, и остаток ночи просидел рядышком, запалив лампу и внимательно глядя на Гийомово разбитое грустное лицо, очень молодое, даже не пятнадцатилетнее, почти детское. Крестик ожога на щеке выделялся темно-голубым на серовато-бледной коже. Один раз Алендрок выходил по нужде. Еще один раз сидя задремал совсем ненадолго — и может быть, именно там, во сне, увидел, как это случилось на самом деле.
Как бы то ни было, наутро, когда верх шатра уже начал раскаляться от солнца, как шлем бесконечно едущего по пустыне воина Христова, Алендрок уже знал всю правду про своего оруженосца. Проклятые сарацины. Они убили его. Они ранили стрелой его коня, и конь взвился на дыбы, конь сбросил всадника, тот упал и потерял сознание от удара о землю, и в это время в него вонзилось еще несколько стрел. Алендрок видел сам. Он был совсем рядом, но не спас его, не спас. Проклятые сарацины убили его, глубоко всадили в его юную плоть поганые стрелы, летающие с мушиным посвистом, враги веры Христовой, они все должны умереть. Будет хорошо, когда они умрут.
Алендрок усмехнулся своим мыслям и склонился получше накрыть Гийома, чтобы не было видно его израненного тела. Гийом бы огорчился, если б знал, что валяется голышом. Его надо похоронить по-христиански, как любого мученика, как хоронят павших в битве с сарацинами, проклятым Господом народом. Об этом нужно сказать священнику. Самому главному священнику во всем войске, епископу, архиепископу. И еще обязательно нужно убить как можно больше сарацин, они все заслужили смерть.
Рана самого Алендрока была пустяковая. Такая мелочь не может помешать облачиться в доспех — самому, конечно, ведь они убили моего оруженосца. Труднее всего оказалось затянуть сзади ремешки на кольчужных чулках и застегнуть несгибаемыми кольчужными рукавицами перевязь. Несколько раз она вырывалась из рук и падала вместе с мечом — дурной знак — на землю, и приходилось нагибаться за ней, отчего кровь приливала к голове, заставляя белки глаз розоветь. Но зато привычно самому вести поседланного Босана, повинуясь сигналу Ришаровой трубы. Алендрок чувствовал себя вполне готовым к битве, готовым как никогда, что бы там не говорил этот иоаннит-старикашка, глупый лекарь.