. Арнаут вошел почему-то на цыпочках, убеждая себя, что не может там быть ни пятен крови, ни еще более страшной пустоты, ни веревки — что-то из его собственного прошлого — на Антуановой шее. И застал юношу мертвецки спящим в остывшей воде, со свесившейся из руки пеньковой мочалкой, с приоткрытым ртом. Если б не пресловутая особая полочка — мог бы и захлебнуться.
Проснувшись, Антуан так же резко оставил идею увозить Аймера из Мон-Марселя, как до короткого своего сна был ею одержим. Вроде бы не видел он никакого особого сна; однако вышел из воды совершенно уверенным, что Аймер хочет и предпочитает быть похороненным здесь, в приходе, где был убит, среди людей, к которым его почему-то отправил Господь в его первой и единственной миссии. Прежде судя по себе самому, он рассудил, что дома куда отраднее ждать воскресения плоти, а кроме того, нельзя отнимать у братьев возможности попрощаться. Теперь же, судя по-Аймерову, он видел, что иначе и быть не могло, и еще раз поразил Брюниссанду с семейством, заявив, что едет немедленно — но без Аймера, и вовсе даже не в Тулузу, а в Фуа, к иеронимитам, искать на завтра священника. Аймера же надлежит положить в храм у самого алтаря, гроба не надо — доски достаточно, и прочитать подле него оффиций, и зазвонить во все колокола, что он сейчас намеревается сделать, потому что торжество великое, Вознесение.
Антуан, который по приходе неделю назад стеснялся собственной тени, с колокольным звоном провел литургию утрени. По праву диакона окропил присутствующих святой водой в воспоминание о крещении, читал Евангелие дня, сказал даже короткую проповедь на «Не оставляю вас сиротами». И никаких заупокойных служб — даже и погребальных — так предписано, и единственно верно. Весь Мон-Марсель, включая малых детей, собрался и стоял в полной тишине, так что было слышно, как Антуан переворачивает страницы. Такого Антуана еще не видел Мон-Марсель — ни Брюниссанда, что с трудом старалась всхлипывать потише от множества чувств, разрывавших ее широкую грудь; ни Марсель Альзу-младший с сестрой, стоявшие в самом уголке — это они забрали к себе тело Бермона для погребения; ни байль, в глазах которого не засыпал ужас, когда бы ни устремлялись они на земляка-проповедника… Ни Мансип с женой, похожие на полевых птах, готовых взлететь при первом же признаке опасности; ни Гильеметта с красными от слез глазами, опирающаяся на руку мужа; ни старая Мангарда, непривычно робкая и тихая; ни искренне рыдавшая по Аймеру пухлая Брюна, которая только в церкви умолкла и таращила глаза, чтобы снова не заплакать… Антуан переводил взгляд с одного лица на другое и видел одно и то же — они слушали его. Слушали и поражались, кто этот молодой, совсем незнакомый монах, имеющий власть говорить о жизни над спеленатым трупом своего лучшего друга — они же не знали ничего о милоти Илии, легшей на плечи Елисея, о деревянном кресте Аймера, сквозь ткань касавшемся Антуанова бедра.