— А что я такого делаю? — наивно, с тою же ленцой отозвался Гийом, вытягивая стройные свои, обтянутые яркими чулками ноги. Носки его красных башмаков загибались, длинные, вверх по новой моде; у Элиаса же были простые, правда, высокие сапожки на толстой подошве.
— Ты притворяешься идиотом, Гийомет, или правда — идиот?
— Не то и не другое, а что? Живу себе, никого не трогаю… Песню вот новую написал недавно. Хочешь, спою?
— Потом как-нибудь, — верный друг поморщился и долил себе в рог из бутыли. — И будь так добр, не уворачивайся, как… как катар на диспуте. Ты прекрасненько понимаешь, о чем я говорю, если не совсем ума лишился. О Серемонде.
— Вот как? — Гийом, опираясь на локоть, приподнялся и сел, поджимая ноги. Вид у него, хмельного, был слегка прибалдевший и встрепанный. — А тебе не кажется, что… ну, это несколько не твое дело? Это, как бы сказать, касается только меня… ну, и моей госпожи.
Элиас с тихим стоном схватился ладонью за влажный от пота лоб. Постонав немножко, он длинным глотком высосал содержимое своего вместительного рога и начал на Гийома орать. Дело это было трудное, сим рыцарем очень не любимое, но надо — значит надо, ничего не поделаешь.
— Голова твоя пустая! Ты, сын блудницы, сарацинское отродье, чего ты такое порешь? Жить надоело, а?! Разве так надо отвечать на лживые наветы?!.. Слать всех надо к чертовой матери, дурак! А если б это не я, а Раймон тебя спросил, ты, недоумок — ты бы тоже ему сопли распустил, башка твоя дерьмовая?!.. Ах, госпожа! Ах, мы такие нежные!.. Сопляк ты, Гийом, недокормыш монастырский! Сперва врать научись, а потом уж лезь в любовники!..
Гийом, медленно переходя из благодушно-расслабленного состояния в негодующее, тем временем поднялся на ноги. Меча при нем не было, но на лице его написалась явная готовность приложить доброхота по роже деревянной чашкой — или кулаком. Он раскраснелся, очень по-детски втянул губы.
— Эй, слушай… Ты забываешься! Да как ты…
— Ну вот, уже получше, — одобрил Элиас, тоже подымаясь на ноги — медленно, как бы нехотя; поднялся наконец и оказался выше Гийома на полголовы. Несколько мгновений он смотрел другу в лицо — юное, хмельное, возмущенное, чертовски красивое… Потом коротко расхохотался, сильно хлопнул его по плечу и плюхнулся на скамью.
— Ладно, ладно, не кипятись… Я ж тебе, дуралею, добра желаю. Не могу смотреть, как лучший друг себя губит.
— Ты оскорбил мою госпожу, — не унимался губящий себя друг, не торопясь успокоить сердито сведенные на переносице брови. — Я тебя… ну, тоже люблю, Лучше-Всех, но предупреждаю последний раз…