«Это ангели мне сказали: «Подь, Анисьюшка, к окошку, небось, не поломаесси», – объявила моя нянька. – И на крылушках вниз снесли. Не вру я, чего мне, старухе, врать? Так вот и снесли на крылушках!»
В другой раз Анисья показала мне домового, который под крыльцом кушал из блюдечка свежие сливки. Хозяин отнесся ко мне вполне благосклонно, только заметил: «Ишь, брат, какие ты себе щеки наел!» Впрочем, он и сам был непомерно толст и лохмат.
«Смотри зорко, милый, – говорила мне Анисья. – Глазки у тебя хорошие, мно-ого видят твои глазки. Доброе в душе храни, злое прогоняй».
И в самом деле, я видел многое. Я дружил с маленькой зеленой лесовичкой, что жила в черемуховом дупле, и боялся банницы-чеганашки. Косматая, перемазанная сажей, в сумерках она выглядывала из предбанника и манила меня, тряслась, хихикая – верткая, мертвая. Она приходилась сродни русалке и могла защекотить меня до смерти, попадись я ей в лапы.
Потом ко мне наняли учителя, человека с пустыми глазами. Он ничего не знал о лесовичках и банницах, но каждый день задавал арифметические задачи и латинские переводы. Он спал в соседней с детской комнате и чудовищно храпел, как будто его режут. Порой я не мог заснуть и убегал к няньке – Анисьюшка отправилась доживать в дальнюю каморку, где стояли сундуки с разным тряпьем и свернутые в рулоны ковры. Я часто навещал ее там, слушал ее, ну, как бы это сказать, осенний таинственный шелест, вот и засыпал в ее постели. Но однажды она собрала свои пожитки в узелок, трижды мелко перекрестила меня, поцеловала в лоб и тихонько пошла со двора, мягко переступая ногами в обрезанных валенках с новенькими посверкивающими галошами.
«Куда ты, Анисьюшка?» – окликали ее.
«Пора мне, люди добрые, – отвечала она, истово кланяясь на все четыре стороны. – Ухожу. Время мое, значит, пришло. Простите, коль что не так было».
Шел мелкий дождик. Кончалось лето. Так она и ушла – растворилась в сыром, прозрачном воздухе моей родины. А осенью произошло сразу два события. Меня отвезли в город и отдали в гимназию. И еще – в наш дом вернулась моя тетка, сестра отца.
Трудно было домашнему мальчику встраивать все свое уютное, изнеженное «я» в новый мир! Три года меня учили дома, и вот – грубые шутки товарищей, ирония усталых учителей, грубое сукно шинели, немилосердно натиравшее шею, баллы, запах мела и пота, по-солдатски жесткая кровать, ледяная вода в умывальнике, тяжелая пища… И видения тут были другие – страшные. Я видел людей, которых не видел никто. Помню один случай. У нас в пансионе застрелился дядька Михайлов, добрый, но запойно пьющий человек. Стрелялся он ночью, на лестнице – сел на ступеньку, разулся, вставил дуло винтовки в рот и большим пальцем ноги спустил курок. Утром толпа пансионеров толпилась на лестнице, с болезненным любопытством рассматривая замытый, едва заметный розовый след на белом мраморе лестницы. И в этой возбужденной толпе мальчишек я увидел дядьку Михайлова. Он был очень бледный и растерянный. На одной ноге у него был сапог, другая же осталась босой, и пальцы ее с черными заскорузлыми ногтями шевелились, как жуки. Вместо затылка у дядьки Михайлова было красное месиво, из которого торчали осколки черепа и какие-то белые нитки. Он заметил меня, понял, что и я вижу его, и стал пробираться ко мне ближе, причем толпа расступалась, точно бы бессознательно давала ему дорогу. В панике я бежал. Потом я видел его еще несколько раз, но он уж не делал попыток подойти ко мне, только страдальчески усмехался, будто извиняясь за свой пугающий вид. Добрый человек был дядька Михайлов, хоть и пил горькую…