По сравнению с тем, как было написано письмо, предварявшее все остальные бумаги, почерк Гильома в этих бумагах был гораздо спокойнее, четче. В нем проступал характер этого сильного и мужественного человека, умеющего обуздывать свои чувства. Я несколько утомился от созерцания безразличного почерка арабской рукописи, так что эта доставила мне явное удовольствие.
Отправляясь в дорогу, я решил по мере возможности описать происходящее и рассказать о причинах своих поступков, многим моим друзьям казавшихся откровенно безумными. Я не сужу их, да и сам я, будучи на их месте, вряд ли смог подумать иначе. Воистину тяжкий труд пытаться понять чужую душу, пусть даже и самую близкую. Что могли подумать обо мне они, люди, знавшие мои горести, делившие со мной мои радости, что могли подумать они, узнав о моей одержимости звездами? О, эти светящиеся, дразнящие создания, в головокружительно далекие времена занявшие небо — кто они? Одержимость эту передал мне отец. Сколько я себя помнил, его странные увлечения и безрассудные проекты, составляли часть нашей жизни. Привыкнув к ним, я не придавал им особого значения, полагая, что, как только новая идея завладеет всем его существом, он переметнется на что-нибудь другое, как это случалось уже не раз. В течение долгих лет, когда наши отношения разладились, я ничего не знал о том, что занимало его мысли в то время. Незадолго до его кончины мы вновь поладили, но прежняя доверительность к нам так и не вернулась. Поэтому, когда он потребовал с меня, чтобы я принес ему клятву, я был столь изумлен, что не смог вымолвить ни слова. Не давая мне поразмыслить над его просьбой, он, понизив голос, хриплый от болезни, стал торопливо и сбивчиво рассказывать мне об источнике великого могущества, скрытого в недрах земли. Он говорил, что дорогу к этому источнику можно найти при помощи неких живых существ, которых люди по своему неразумию таковыми не считают. Когда же я попросил его объяснить, он рассердился, стал обвинять меня в тупоумии и пробормотал, что, конечно же, речь идет о звездах, которые есть не что иное, как те самые живые существа. Хотя он и полагал, что разъяснил мне все очень понятно, для меня это было совсем не так.
Я терялся в догадках, склоняясь к мысли, что все это очень похоже на бред больного. Но что, если я ошибался? Вдруг он хотел рассказать о своей новой песне, вдруг он хотел, чтобы я записал ее? Я, хотя и рисковал вызвать его гнев, решился спросить, и тогда он, и вправду, рассердился еще больше и начал осыпать меня руганью и упреками. Он вновь стал требовать, чтобы я поклялся, и я не осмелился далее перечить ему, не желая сердить больного. Тогда он стал мне рассказывать о скрытой дороге, по которой я смогу пройти, если звезды согласятся провести меня по ней. Более я не спорил с ним, и он потихоньку начал успокаиваться, его голос становился совсем хриплым и понемногу затихал. Он посмотрел на меня долгим пронзительным взглядом, и меня поразила невероятная сила, сиявшая в его глазах. Именно тогда я подумал, что данная мною клятва гораздо серьезнее, чем мне думалось, а он, словно услышав мои мысли, призвал на мою голову все кары небесные, если я нарушу данное ему слово, и почти беззвучно прошептал: