— Как я и думал, он был сразу за церковью, — продолжал Даниэль спокойным тоном. — Ты видишь, Маду, даже когда они убегают, далеко не уходят. Это преимущество!
Мадлен метнула на него гневный взгляд и не произнесла ни слова. Ее дурное настроение испарилось, когда наконец все сели за стол. Завтрак она приготовила из даров моря: в центре стояло громадное блюдо с омарами, вокруг — на маленьких тарелках — созвездие раковин, морских улиток, мидий. Радость ее племянников при виде такого обилия пищи примирила Мадлен с действительностью. Она особенно рассчитывала на Даниэля с его аппетитом, но он не переставая говорил о поездке и ел мало. После десятка мидий и такого же количества раковин он отвалился от стола.
— Что случилось? Ты болен? — спросила Мадлен.
Призванный к порядку, Даниэль положил на тарелку еще несколько мидий — нужно было поддержать репутацию, хотя он уже насытился. Его и самого удивило такое отсутствие аппетита. Несомненно, он потерял вкус к еде от избытка забот. У брата, сестры, Мадлен не было серьезных проблем. У них жизнь была гладкой, словно дорога, ясной, как стакан воды. Ему, наоборот, с позавчерашнего дня нужно было решать немало сложных вопросов, брать на себя мучительную ответственность. И прежде всего в том, что касалось учебы. Отец, возвратившись из Лондона, провел с ним решающую беседу, чтобы убедить его идти в математический класс, а не в философский, как он втайне надеялся. Философский будто бы ни к чему не ведет — слишком легкое обучение, потерянное время, никаких перспектив… Только математический мог бы открыть ему путь для незаурядной карьеры. А Филипп хотел для сына блестящего будущего. В промышленности или на государственной службе, в коммерции или в медицине — детали были для него не столь важны! Как Даниэль ни спорил, отец стоял на своем. Значит — математический, но он чувствовал такое равнодушие к точным наукам, что этот год уже казался ему туннелем скуки. К тому же еще прибавилась и проблема с Даниэлой. При встрече с ней Даниэль обнаружил в душе прежние чувства во всей их пылкости. Но какая она была юная и ранимая! Он страшно изменился за время своего путешествия, а она оставалась все той же. Она любила его больше чем когда-либо, — разумеется! — и он, по причине своего возросшего опыта, должен был думать за двоих. После объятий госпожи Лабаль, вдовы лесничего, теперь, когда он был с Даниэлой, ему казалось, что он вновь возвращался к примитивным радостям детства. Что за женщина была эта Алиса! Сильная, горячая, решительная, с коричневым пушком над верхней губой. С кем еще он получил бы такое удивительное наслаждение? Уж во всяком случае, не с Даниэлой. Бедняжка! Он заранее жалел ее из-за того затруднительного положения, в которое собирался ее поставить, раз уж не бросает ее, а остается с ней. Или, может быть, действительно лучше расстаться? Порвать из-за любви к ней. Порой он себе это отчетливо представлял. Это было даже достаточно элегантно. Он размышлял так, проглотив мидию, и в нем поселилась какая-то скверная грусть. Неизбежное отчаяние Даниэлы лишало его всей смелости. Ситуация была безвыходная. Он встал с Франсуазой, чтобы поменять тарелки. Все набросились на омаров, свежих, пахнущих травами, приправленных майонезом. Чем вкуснее было то, что он ел, тем более несчастным Даниэль себя чувствовал. Он выпил бокал вина, чтобы снова поднять себе дух. Вокруг него обсуждалась проблема чернокожих в Америке. Он включился в разговор, словно бросился в гущу схватки. Жан-Марк считал, что нужно пожить в США, чтобы понять беспокойство американцев по отношению к, казалось бы, бесспорной в моральном плане идее равенства прав между белыми и черными. Даниэль с жаром противоречил ему, ссылаясь на личные наблюдения в Кот-д’Ивуар. Увлеченный своим порывом и отстаивая свое мнение, он пускал в ход формулировки, которые сто раз слышал: